Комиссар Лобытов отнял руки, открыл лицо. В глазах была растерянность, дергались всегда крепкие, жесткие губы. Не виделись всего-то чуть больше полгода, а Лобытов за это время постарел и стал как будто незнакомым.
— Уполномоченный сам мне рассказывал, — продолжал комиссар. — Вот так же сидели… У меня, говорит, приказ есть: за малейшее сопротивление всех священников в расход. Но, дескать, монахинь я пожалел… Врет он, сволочь! Народа испугался. Там народ собрался и стоит. Не посмел на людях… А на конфискованное золото паровозы покупают за границей… Паровозы… Капиталист Хаммер посулил паровозы…
Андрей подтянулся за головку кровати и сел. Лобытов поправил подушки под его спиной, неосторожно сбил с тумбочки флакон с лекарствами. Резкий, холодящий дыхание запах разлился по комнате. Комиссар открыл форточку.
— Что у тебя?
— Грудная жаба, — проронил Андрей. — Спасибо тебе, Лобытов.
— За что? За грудную жабу?.. Я тебе помог ее нажить!
— И за нее. И за то, что арестовал меня тогда. Остановил… — он сцепил пальцы, стиснул их до щемящей боли. — Помог остановиться. Помоги еще раз?
— Я тебе больше не помощник, Березин, — вздохнул комиссар. — Сам помощи хочу. Сам…
— Помоги арестовать конфискационный отряд, — попросил Андрей. — Помоги мне судить их.
— Это бесполезно, Андрей, — решительно сказал Лобытов. — Тебе не дадут сделать это.
— Кто не даст?
— Не знаю, — комиссар потряс головой. — Не дадут, и все. Потому что паровозы покупает не конфискационный отряд. А расстреливают они законно. По закону! Понимаешь ты, Березин!.. Помнишь наш разговор, когда мы отряд собирали? Тогда мы были мучениками. Нас тогда вешали и на мостах рубили. Теперь мы — палачи… Мы победили в гражданской и не заметили, как победа переродила нас. Наш черед настал рубить… Когда ты пленных там… я ужаснулся! Я думал, ты один такой. Думал, ты из мести… Нет, все началось потому, что мы победили. А в гражданской, Андрей, нельзя побеждать. Уж лучше поражение принять и мучеником остаться на все времена, чем стать победителем. Победитель обязательно превратится в палача. Запомни, Березин. Это я тебе говорю, большевик с пятого года. Мы уже проиграли. Наша победа — начало нашей гибели. Я хотел не такой Советской власти.
— А какой ты хотел? — спросил Андрей. — Ты думал, после победы наступит День всепрощения?.. Помнишь, тогда, в избушке, ты как-то говорил о классовой борьбе? Если есть борьба — какое же прощение? Борьба есть борьба…
Лобытов закрыл форточку, подсел еще ближе, наклонился к самому лицу.
— Ты что-то знаешь, Андрей. Должен знать. Я ведь понимаю, какую силу надо было иметь, чтобы тебя с того света вытащить и в ревтрибунал. Скажи. Скажи мне, почему все так происходит? Я же чувствую, это не стихия. Это политика. Уполномоченный никогда бы сам не решился расстреливать. Он трус по природе. Политика, потому что тебя за жестокость назначают судить. И не случайно уничтожают духовников. Не за сопротивление власти и даже не за скрытое золото.
Он схватил Андрея за рубаху, подтянул к себе. В немигающих, чуть прищуренных глазах его светился болезненный огонь.
— Андрей, скажи мне!.. С собой в могилу унесу. Скажи, кто вышибает из народа дух? Неужто… сам Ленин?
— Нет, Лобытов, — твердо сказал Андрей. — Я думаю, это не Ленин.
Комиссар выпустил рубаху.
— Но кто же тогда? Ты должен знать!
— Я знаю лишь столько, сколько мне положено знать, — отчеканил Андрей. — Каждому из нас отведена только своя роль. И тебе тоже, Лобытов. И знаю я ничуть не больше тебя. Высшая же цель тебе известна — мировая революция. Вот и делай выводы сам. Ты старый большевик, профессиональный революционер.
— Мировая революция — это утопия, — отрезал Лобытов. — Особенно после нашей все стало ясно.
— Но зачем тогда существует Коминтерн? — спросил Андрей. — Зачем нужен штаб, если утопия?.. Это ты так считаешь. А я был в доме у человека, который спас меня. Он так не считает. И Ленин не считает… Кстати, в этом доме я видел муравейник.
— Муравейник?
— Да, муравейник в аквариуме. Вот это и есть судьба российской революции. Согнать народ в кучу, бросать ему пищу и бесконечно разваливать муравейник, чтобы была вечная борьба. Не сама жизнь, а борьба за нее. В этом смысл революции. А когда муравьи привыкнут к борьбе, из них можно формировать легионы для мировой революции. — Андрей почувствовал, как проснувшаяся в груди жаба начинает шевелиться и душить за горло. — Наше общество, Лобытов, держится на борьбе. Это его философия и идея. Нет, гибель еще не наступила. Сейчас самый рассвет борьбы, а значит, процветание. Вот не с чем станет бороться или не за что — тогда да… А пока мы будем сражаться с врагами, с бандами, с голодом и разрухой. Закончится одна борьба победой, откроется другая. Поверь, такое общество может существовать бесконечно. Бесконечно!.. Политика борьбы, Лобытов, антигуманная политика. А идея античеловеческая по сути. Потому что человек в борьбе становится солдатом, пешкой. Рабом он становится!.. А чтобы возродить гуманность в нашем обществе, надо освободить его от всякой революционности. От самой идеи борьбы.
Андрей отдышался. Грудная жаба держала за горло. Надо было выпить лекарство, однако пустой флакон валялся на полу, а чтобы достать другой — надо звать Юлию. Лобытов сидел сгорбившись, ворошил на голове поседевшие волосы и ничего не замечал. Позвать Юлию — она тут же прогонит Лобытова. И когда еще выпадет случай вот так, один на один поговорить о том, что накапливалось и болело в душе долгие месяцы. Наконец Лобытов поднял голову.
— Тебе плохо? Ты что?..
— Ничего, — выдавил Андрей. — Это теперь на всю жизнь. Я почти привык… Мне в дорогу литературу дали. Читаю Троцкого, теория перманентной революции. Хочешь — дам… Он должен взять власть. Сейчас он сильнее Ленина. Возьмет… Если кто не опередит, если за спинами у них нет третьего. Знаешь, как на скачках: побеждает не лошадь, а хитрый наездник на лошади… Даже если Троцкий не возьмет власти, он все равно победит. Его теория мировой революции бессмертна, пока есть сама идея революции… Мне кажется, ею отравлен воздух. Ее запах везде… Как вот лекарством пахнет… Его идеи уже внедрились в сознание политиков и революционного народа. Они очень привлекательны, Лобытов… В этих идеях есть чувство высокого долга. Совершения миссии!.. И даже отрицая их, политики все равно будут следовать за ними в любом случае. Пойдут, обязательно пойдут. Хоть прямо, хоть косвенно… Я согласен с тобой, Лобытов. Мировая революция — это утопия. Но это очень стройная и логичная утопия. Конкуренции здесь нет… Пока существует политика борьбы, за его идеями все пойдут, потому что ими заражена даже сама мысль о переустройстве мира. И избавиться от нее невозможно. А вернее, рано от нее избавляться. Мы пока лишь в начале долгого пути. И мы его пройти должны. До конца пройти. Я много думал об этом, Лобытов. Никак не понимал… Зачем? Почему все пало на Россию?
Комиссар Лобытов помотал головой, как-то странно огляделся по сторонам, словно вспоминая, где находится — вспомнил, вздохнул глубоко.
— Ты меня совсем запутал, Андрей.
— Нет, это ты меня запутал! — возразил Андрей. — Ты, когда мне про классовый подход толмачил!.. Сам-то ты разбирался в них, нет? Чтоб других учить?.. Нет, ты подхватил с чужих слов. И понес… А теперь ты спрашиваешь, почему духовников уничтожают? Почему дух из народа вышибают?.. Но как же иначе его распределить по классам? Как их по муравейникам рассыпать?.. С чужих слов говорил.
— Я верил! — выдохнул комиссар. — С пятого года верил!
— Так верь! — подхватил Андрей. — Верь и живи дальше. Все, что бы ни делалось — все верно. Ведь пролетарский класс не может ошибаться! Нет же, ты у меня спрашиваешь, чья это политика. Наверное, политика класса!.. И паровозы покупают по воле класса. И стреляют…
— Стреляют потому, что у власти нет рабочего класса, — упрямо сказал комиссар Лобытов. — Я и спрашивал у тебя, почему так вышло?.. А ты, Андрей, лишаешь меня веры! Хочешь, чтобы я застрелился?.. Или потому, что у самого ее нет?
— У меня нет пути, — признался Андрей. — И виноват я сам… Знаешь, каждый дворянин в старой России служил своему Отечеству. Каждый был обязан послужить. Потому и дворянин… Каждому отпускался путь служения Родине. Хочешь — не хочешь, а иди. Теперь я не могу служить Отечеству. Меня же лишили пути… Да и тебя тоже, Лобытов. Иначе ты бы меня не спрашивал… Но вера есть! Я верю в детей, Лобытов. Странная вера, да? А вот она меня греет и заставляет жить даже с жабой в груди… Представь себе, — зашептал он. — Ничего не было, ничего! И вот ты берешь дитя на руки, держишь перед собой — и в этот миг открывается тебе истина. Она есть только в смерти и рождении… Непорочность — это есть путь к истине. И что ты не смог, не сумел, вложи в детей. Но так, чтобы оставить их непорочными. И они добудут тебе свет…
