Но не успел он допустить еще одну неловкость, как между ними оказалась фрау Вегенер, которая сказала:
— Когда же, наконец, твой слуга научится завязывать галстук! — Она вытащила трубку изо рта мужа, протянула ее Тайхману и подтянула галстук. Она оказалась неожиданной союзницей.
— Да, господа, — произнес Вегенер, — мне пришлось завести слугу. И это замечательно, ведь теперь я ничего не могу делать сам. — И Тайхману: — Раз уж у вас оказалась моя трубка, набейте ее, пожалуйста. А то, когда я набиваю ее сам, табак сыплется на пол, а моя жена этого не любит.
— Вот там, на столике, все необходимое, — сказала фрау Вегенер.
Тайхман утрамбовал табак большим пальцем и вставил трубку в рот Вегенера.
— А теперь расскажите мне, — попросил Вегенер, — что с вами все это время делали в любимом роде войск кайзера? — Все это было произнесено шутливым тоном.
Тайхман рассказал о своем пребывании в госпитале и поблагодарил за рождественскую посылку; при этом он старался не смотреть на фрау Вегенер. Пока он рассказывал, ему пришло в голову поведать об оригинальном способе лечения, изобретенном доктором Векерлином, но он понимал, что здесь это совершенно не к месту и отдает ребячеством, а кроме того, не мог подыскать нужных слов. А когда фрау Вегенер вышла на кухню, у него пропало всякое желание затрагивать этот аспект госпитальной жизни.
Их угостили настоящим довоенным обедом. У фрау Вегенер ферма в Эберсвальде, так что они могут есть с чистой совестью, сказали им. Фрау Вегенер вытащила трубку изо рта мужа и кормила его со своей тарелки. Мичманы ели медленно. Когда они пили за здоровье хозяев, фрау Вегенер поднимала два бокала.
После обеда завязался оживленный разговор, главным образом между Вегенером и Хейне. Несмотря на присутствие фрау Вегенер, которое сначала очень мешало Тайхману и отвлекало его, хотя она просто сидела рядом и не произносила ни слова, — он должен был признать, что разговор увлек его. Тайхман поразился, как много знает Хейне о флоте; он знал такие вещи, о которых никогда не упоминал даже в кругу своих близких друзей. Как и следовало ожидать, он критиковал — критиковал практически все, что считалось на флоте священным. Его высказывания были остроумными и резкими, а когда он перегибал палку, Вегенер, до этого спокойно слушавший, поправлял его. Тайхман был поражен и слегка шокирован, обнаружив, что оценки Вегенера почти во всем совпадали с оценками Хейне, ибо, когда тот с иронией, прикрывавшей цинизм, заговорил о духе, царившем в Морской академии, Вегенер сказал:
— Будьте же справедливым, Хейне. Все эти разговоры о флотских традициях, с которыми там так носятся, имеют психологическое основание — комплекс неполноценности. Посудите сами: в стране, где веками тон во всех военных вопросах задавала армия, которая действительно имеет крепкие традиции, вновь созданному образованию, каким является флот, не так-то легко было найти свое место. Во времена кайзера флот возник слишком быстро. Было сделано все, чтобы он стал популярным в народе. В те дни критика флота приравнивалась к государственной измене. В интеллектуальном отношении Тирпиц был на голову выше армейских генералов. Я не хочу сказать, что его идеи касательно внешней политики были разумными, но думаю, что это был единственный выдающийся ум в нашем флоте, включая и настоящее время. Почитайте его мемуары, и вы это поймете…
— Я читал, господин капитан, — произнес Штолленберг чересчур поспешно и тут же покраснел, хотя Вегенер не мог этого видеть.
— Ну, тогда вы это знаете. А после отречения кайзера от флота остались рожки да ножки. Мятеж и его последствия заставили людей забыть его победы во время войны. И правильно: офицер, которому отказываются подчиняться его люди, — не офицер, вне зависимости от того, какие причины породили мятеж. Достаточно уже того, что они взбунтовались…
— Но, господин капитан, — перебил Хейне, — разве вы не знаете, что в академии об этих вещах даже не упоминают? По крайней мере, до сих пор…
— А они и не будут упоминать, мой мальчик, в мое время об этом тоже не говорилось. Но этот мятеж бросил тень на весь офицерский корпус императорского флота. Кайзер ушел. Офицеры флота оказались предоставлены самим себе. Их армейские коллеги придумали ложь — я извиняюсь, но другого слова не подберешь. Я имею в виду миф о том, что армия была «непобедима на полях сражений». Кстати говоря, эту формулу придумал Эберт, но генералы с радостью ее подхватили. И адмиралы вторили им — немецкий флот был «непобедим в открытом море». Армейские чины хвастались победами под Танненбергом, Верденом и Исонзо, а флотские — победами у мысов Коронель и Скаггеррак, а также Веддингеном. Это было начало флотской традиции, которую до сих пор пережевывают в академии. Проиграв войну, офицеры флота занялись историей и обнаружили принца Адальберта и великого курфюрста. То, чего они не смогли найти в архивах, придумали сами; любой германец, когда-либо поднявшийся на корабль, стал великим морским гением. Да, именно такой историей и живут в академии. Они развесили по стенам портреты наших великих героев-моряков и выставили в стеклянных витринах «самые лучшие корабли в мире». Причина всего этого кроется в комплексе неполноценности. А это и вправду комплекс, поскольку немецкие моряки всегда уступали другим. Англичане нас за моряков не считают; мы всегда оказывались побежденными, но то, что можно было сделать с нашими незначительными силами, мы делали.
— Большинство морских офицеров, — сказал Хейне, — выслушав вашу речь, сказали бы, что вы «гадите в собственном гнезде».
— Вот это я и называю комплексом неполноценности — люди, которые не выносят критику, не имеют права командовать. Может быть, вы удивлены, что я говорю такие вещи, но я теперь в отставке, а вы, ребята, критики не боитесь.
Вегенер рассмеялся, а за ним рассмеялись и все остальные, но смех этот был натянутым. Фрау Вегенер наполнила рюмки. Они пили искристое, слегка терпкое мозельское, и, быть может, от него Штолленберг так расхрабрился, что спросил Вегенера, неужели нынешние руководители флота так ничему и не научились?
— На этот вопрос, — сказал Вегенер, — могу дать вам еретический ответ. Боюсь, что не научились.
— Мне кажется, — заметил Хейне, — что во главе немецкого флота не всегда стояли умные военачальники.
— Здесь, Хейне, вы опять несправедливы. Не следует забывать, что мы всегда в численном отношении уступали англичанам. А это означает, что любой командир корабля, какого бы он ни был ранга, не говоря уж о командире эскадры, знает, что не имеет права рисковать. Потеря одного большого корабля означает непоправимый удар по всему флоту. У англичан же совсем другое дело…
— А как же «Бисмарк», господин капитан?
— Погодите минутку. Я еще скажу об этом. По моему мнению — а я уверен, что никто не будет всерьез возражать против этого принципа, — маленький флот в начале войны не должен участвовать в боевых действиях против противника, значительно превосходящего его в силе. Я полагаю, что во время Первой мировой войны адмиралтейство поступило совершенно правильно, оставив флот в резерве до тех пор, пока он действительно не понадобился. После войны его резко критиковали за это решение, некоторые даже утверждали, что оно привело к ноябрьской революции. Что же получилось? В этой войне, чтобы избежать обвинения в повторении прежней ошибки, адмиралтейство посылает в море линкор «Бисмарк» в сопровождении одного-единственного крейсера, хорошо при этом зная, что противник превосходит нас в силе по крайней мере в пять раз. Это правда, что «Бисмарку» не повезло, когда торпеда попала ему в руль, но, скажу вам откровенно, было большой ошибкой посылать его в море до того, как войдет в строй «Тирпиц». Поскольку теперь надводная война нами уже проиграна, все, что нам осталось, — это подводные лодки, а в долгосрочной перспективе это совсем не много — нельзя выиграть войну на море, имея только один класс кораблей. Я знаю, что разрушаю ваши иллюзии.
— Только не мои, — вставил Хейне, но Вегенер его не услышал:
— Но лучше, если это сделаю я, а не другие, которые только и ждут что нашего поражения, которые нас ненавидят…
— Вегенер умен, — сказал Хейне по дороге домой, — но в этом вопросе он меня слегка разочаровал.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Я хотел бы узнать, что он думает по поводу теперешней войны.
— Все равно, он молодец, — сказал Тайхман, а в глубине души, может, оттого, что выпил, он радовался, что их визит завершился обсуждением военных вопросов. «И чего это я так боялся?»
— Он очень хороший человек, — произнес Штолленберг. В темноте не было видно, покраснел он или нет, хотя произнес эти слова с воодушевлением. И всю дорогу домой продолжал говорить с тем же воодушевлением.
— А мне больше понравилась его жена, — заявил Хейне и принялся насвистывать песенку.
