Зарекся к живописи возвращаться, да только никто не может заранее сказать, что ему завтра в голову взбредет.
29Машу отцу на горе и маме на пристани. Сверху отец с экскурсией видит пристань и пароход. Меня он не увидит с такого расстояния, но я помахал ему и Нагорному парку. Убрали трап. Отходим медленно. Бурлит вода за кормой. Море гладкое, удачная погода. Устраиваются палубные пассажиры. Открываю чемодан, бьются на крышке боксеры. Вытаскиваю Алькино письмо, перекладываю в карман. Он зовет меня к себе. В Москве поступлю в художественное училище. Лучшее училище в Союзе. Везу холст «Нокаут». Будем с Алькой учиться в одном училище, как в детстве учились в одной школе.
У Велимбекова мне учиться неохота: может, неблагодарно так с моей стороны заявлять, пусть меня простят.
Ирку после той короткой встречи в цирке, когда она вручила мне букет, я не встречал. Думал, вечно так продолжаться будет, рядышком живем, успеем еще встретиться, теперь уж не успеем…
Мама теперь показывает всем диплом чемпиона, забыла о рисунках.
С Гариком мы помирились, и он по-прежнему мечтает о пневматическом тире.
…Ночью начался шторм. Шарахают фонтаном брызги. Плывет в воде по палубе оставленное кем-то одеяло. Ветер поднял его, закрутил, как листок бумажный, и унес. Волны перекатываются через борт, но равномерно стучат моторы, пароход упорно идет вперед, сильно переваливается с боку на бок. Третий класс набит битком, воздух спертый. Дружный рев детей ворвался в уши. Снова вышел на палубу, цепляюсь за поручни.
Поскользнулся о раздавленный помидор, пароход рвануло, полетел вперед, стукнулся лбом о перила. Спускаюсь в третий класс обратно. Навстречу мне поднимается… Штора.
— Вы?! — Я не верю.
Нет, нет, не он. Вроде он. Нет, не он…
— Дайте пройти.
— Нет, здесь вы не пройдете.
— Тише, я вас прошу, тише…
Он!
Он или не он? Откуда ему здесь взяться…
Где бы примоститься? Битком набито. Негде сесть. Начинается самостоятельная жизнь. Вот она, самостоятельная жизнь, начинается…
Качает пароход крепко.
РАССКАЗЫ
УТРЕННЯЯ ПРОГУЛКА
Орут, толкаются — просто жуть! Сидят друг на друге, иные стоят, иные вышли. Иных вывели, чтоб не шумели. Иные скрылись в толпе и потом потерялись. Многих потом не нашли — фу-ты, черт! Иных уговаривали, но тщетно. Двоих подняли и пронесли, но не донесли, уронили и шибко ушибли. Троим причинили увечья, то есть: им вывихнули носы. Одному придавили уши. Несчастье какое!
Теперь дальше.
Ввезли повозку в самую гущу. Одно колесо оторвали. Зачем это сделали, неизвестно. Никто не знает зачем.
Дальше.
В левую сторону давили больше, чем в правую. По неизвестной абсолютно причине удлинили ширину. Представляете, какой скандал?
Дальше.
Улюлюкали, что совершенно зря. Вполне можно было не улюлюкать.
Кстати о девушках.
Одной девушке ночью приснился будильник. Она в крике проснулась и стала орать, да так громко, что все в доме проснулись и стали спрашивать, кто орет и в чем дело, а потом все опять улеглись и заснули и девушка тоже заснула.
Я ничего не хочу этим сказать, да и девушка здесь ни при чем.
Или вот например: зачем нам? Кто знает? Никто не знает? Я тоже не знаю.
Кто хочет выйти — идите. Не больше пяти с половиной минут. Потом пойдем дальше.
Так пошли дальше.
У него в департаменте было восемь окон со стеклами. Под словом «департамент» подразумевается совсем другое, не то, что обычно имеют в виду. Он всегда радовался окнам. И каждый день ходил в театр мимо окон. А потом у него что-то случилось и он все окна забил фанерой. Только одно оставил. А потом и единственное окно тоже забил. И загрустил.
Нашел ее. Места в департаменте много. Куда одному столько места! А с ней веселей. Печали меньше, толковей. Оттого что двое.
Она ушла — другая пришла. Потом уже они шли и шли, некоторые не уходили, в департаменте оставались (в этом случае слово «департамент» понимается в переносном смысле). Так и бегают. Он разделил департамент. Пополам. Затем еще пополам. Потом еще. Потом еще. Представляете, что получилось? Получилось много департаментов. Не меньше трехсот департаментов. Триста кроликов — триста департаментов. Каждому кролику по спелому, каменному, мясистому, отвислому департаменту. (В этом смысле слово «департамент» понимается субъективно.) Но представьте себе, ему самому не осталось места. Негде поместиться. Малость запутался. Ну ничего, бывает. А каково ему? (В этом случае слово «каково» понимать в самом высоком, идеалистично-реалистически-романтическом смысле.)
Потом я его в Самарканде встретил.
Он стоял у столба и глядел в небо. А небо синее в Самарканде. Я спросил:
— Ну, как?
— Эх-хе-хе! — вздохнул он.
— А чего? — спросил я. Понятно и ясно, что я имел в виду не то, что он.
— Эхе-хе! — сказал он. И пошло. Это было что-то невообразимо давящее, лежащее грузом. Это было вот так:
— Эхехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехе-хехехехехехехехехехехехехехехехехехехехехе (подобным «эхе-хе-хе» можно заполнить не одну страницу, и это никоим образом не будет читаться менее интересно, чем многие страницы некоторых современных произведений).
Потом он напился. Оригинальный был человек! Это было совершенно неожиданным в том смысле, что неожиданно произошло. Знаменитое изречение: «Неизвестно кем лучше быть — трезвым или пьяным» — принадлежит ему.
Мы с ним второй раз встретились. Я помню встречу отчетливо. Было хмуровато, не считая солнца. Облака плыли и уплывали, навстречу шли тучи. Они сталкивались, и небо дергалось, и капал дождевой снег. Протянули друг другу руки:
— Здорово!
— Здорово!
— Узнал?
— Узнал.
— Выпьем?
— Выпьем.
— Рад?
— Рад.
— Помнишь?
— Помню.
— И я.
— И я.
Веселый он был — жуть! Ляжет и лежит. Потом скажет — ух! И опять лежит. Потом полежит, полежит и снова ухнет. Оригинальный был человек! Мы с ним вместе в школе учились.
Жена суетилась у плиты: жареное, вареное, пареное, самое лучшее, что могло бы не могло бы. Хорошее отношение, друг, приятель в гостях.
— Вот вам курица, — говорит.
— Зачем мне курица? — говорю.
— Кушайте, — говорит.
— К чему ты… ой ты…
— Я к вам отношусь… и вы… ешьте, ешьте…
— Ой зачем… знаете… все же… не надо… ведь стоит… ведь…
— Да ну что там, ешьте, ешьте…
— Все-таки ведь в основном… и я…
— Да ну глупости, ешьте, ешьте, ешьте!
— Вы, право, ой право… ну, ой…
— Да ну ешьте вы курицу, что там, для вас, ешьте, ну, что вы — ешьте!..
— Что с вами делать, ну, ой, ну, ай, что с вами… ну, ладно… ну, ладушки… ну…
— Ну и вот… и вот… и верно…
— Ну, съем… съем… за вас… все за вас…
— Ну и чудно, и чудно, и чудно…
— Ну и ем, и ем, и ем.
— Ну и ешьте, и ешьте, и ешьте.
Он опаздывал в оперетту. И не мог найти свою шапку. Трах! — кулаком по столу и ругается сам с собой — чудной парень был! Ох, он крепко ругался! А шапки-то все равно нет. Она ведь не прибежит к нему. Верно? А он все орет и орет. Чудак. Ногами топает. Башкой в стенку ткнул. Да так, что шишка вскочила. А шапки все не видать. Ну, что тут было! Трах-тарарах! — все крошит, ломает — известка, пыль… А шапки-то все равно нет. Поискать шапку нужно, а он шумит. Напрасно он это делает. Ну тогда он как разбежится да головой в печку как двинет… Упал и забыл про шапку. И про оперетту забыл. Расстроился, загоревал. Неприятно же про оперетту забыть! Встал и вспомнил про оперетту. А про шапку так и не вспомнил. А на часах уже время не то. Опоздал в оперетту. На другой день шапка сама нашлась, и он забыл, что ее искал. Только он как-то странно стал разговаривать. Приблизительно так: «Здравствуйте, Ай-Петри, мои дорогой Ай-Петри, я вас, Ай-Петри, давно не видел, Ай-Петри». А почему? Неясно. Без всякой причины. Он работал счетчиком и лектором. Его сняли, и правильно сделали, какой же теперь он счетчик и лектор, когда «Ай-Петри» твердит.
Потом он у кого-то что-то спросил и, вероятно, сказал «Ай-Петри», и его за это побили. Да так, что еле живой остался. Наверно, думали, что он нарочно говорит, издевается. В больницу отправили.
В больнице ему понравилось. Ему там халатик дали. И он с ним не хотел расставаться. Но пришлось расстаться. Он вышел — нагрянул праздник. Кругом музыка, флаги, дети.
И он пошел погулять. И на пороге внезапно скончался. Вот повезло человеку! Умереть окруженным детьми, демонстрантами, транспарантами…
Он мне сам рассказывал про свою жизнь, жизнь не очень удачливого человека. Его жизнь прошла перед нами. Мы проследили жизненный путь, так сказать, сначала до самой смерти.
