В дни Мариам, вонзившей в сына клюв".[881]
31 Как перстни без камней, глазницы были;
Кто ищет «omo» на лице людском,
Здесь букву М прочёл бы без усилий.[882]
34 Кто, если он с причиной незнаком,
Поверил бы, что тени чахнут тоже,
Прельщаемые влагой и плодом?
37 Я удивлялся, как, ни с чем не схоже,
Их страждущая плоть изморена,
Их худобе и шелудивой коже;
40 И вот из глуби черепа одна
В меня впилась глазами и вскричала:
«Откуда эта милость мне дана?»
43 Её лица я не узнал сначала,
Но в голосе я сразу угадал
То, что в обличье навсегда пропало.
46 От этой искры ярко засиял
Знакомый образ, встав из тьмы бесследной,
И я черты Форезе[883] увидал.
49 "О, не гнушайся этой кожей бледной, —
Так он просил, — и струпною корой,
И этой плотью, мясом слишком бедной!
52 Скажи мне правду о себе, открой,
Кто эти души, два твоих собрата;
Не откажись поговорить со мной!"
55 "Твой мёртвый лик оплакал я когда-то, —
Сказал я, — но сейчас он так изрыт,
Что сердце вновь не меньшей болью сжато.
58 Молю, скажи мне, что вас так мертвит;
Я так дивлюсь, что мне не до ответа;
Кто полн другим, тот плохо говорит".
61 И он: "По воле вечного совета
То древо, позади нас, в брызгах вод,
Томительною силою одето.
64 Поющий здесь и плачущий народ,
За то, что угождал чрезмерно чреву,
В алчбе и в жажде к святости идёт.
67 Охоту есть и пить внушают зеву
Пахучие плоды и водопад,
Который растекается по древу.
70 И так не раз, пока они кружат,
Своё терзанье обновляют тени,
Или верней — отраду из отрад:
73 Ведь та же воля[884] шлёт их к древней сени,
Что слала и Христа воззвать «Или!»[885],
Когда спасла нас кровь его мучений".
76 И я ему: "С тех пор, как плен земли
Твоя душа на лучший мир сменила,
Ещё пять лет, Форезе, не прошли.
79 И если раньше исчерпалась сила
В тебе грешить, чем тяжкий твой порок
Благая боль пред богом облегчила,
82 То как же ты сюда подняться мог?
Я ждал тебя застать на нижней грани,
Там, где выплачивают срок за срок".[886]
85 И он мне: "Сладкую полынь страданий
Испить так рано был я приведён
Моею Неллой.[887] Скорбь её рыданий,
88 Её мольбы и сокрушённый стон
Меня оттуда извлекли до срока,
Минуя все круги, на этот склон.
91 Тем драгоценней для господня ока
Моя вдовица, милая жена,
Что в доблести всё больше одинока;
94 Сардинская Барбаджа[888] — та скромна
И женской честью может похваляться
Пред той Барбаджей,[889] где живёт она.
97 О милый брат, к чему распространяться?
Уже я вижу тот грядущий час,
Которого недолго дожидаться,
100 Когда с амвона огласят указ,
Чтоб воспретить бесстыжим флорентийкам
Разгуливать с сосцами напоказ.
103 Каким дикаркам или сарацинкам
Духовный или светский нужен бич,
Чтоб с голой грудью не ходить по рынкам?
106 Когда б могли беспутницы постичь,
Что быстрый бег небес припас их краю,
Уже им рты раскрыл бы скорбный клич;
109 Беда, — когда я верно предрекаю, —
Их ждёт скорей, чем станет бородат
Иной, кто спит сейчас под «баю-баю».
112 Но не таись передо мною, брат!
Не — только я, но все, кто с нами рядом,
Глядят туда, где свет тобой разъят".
115 Я молвил: "Если ты окинешь взглядом,
Как ты со мной и я с тобой живал,
Воспоминанье будет горьким ядом.
118 От жизни той меня мой вождь воззвал,
На днях, когда над нами округлённой
Была (и я на солнце указал)
121 Сестра того.[890] Меня он в тьме бездонной
Провёл средь истых мёртвых, и за ним
Я движусь, истой плотью облечённый.
124 Так я поднялся, им руководим,
Всю эту гору огибая кружно,
Где правят тех, кто в мире был кривым.
127 Он говорит, что мы дойдём содружно
До высоты, где Беатриче ждёт;
А там ему меня покинуть нужно.
130 Так говорит Вергилий, этот вот
(Я указал); другой — та тень святая,
Которой ради дрогнул ваш оплот,
133 Из этих царств её освобождая".
ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
Круг шестой (окончание)1 Ход не мешал речам, и речи — ходу;
И мы вперёд спешили, как спешит
Корабль под ветром в добрую погоду.
4 А тени, дважды мёртвые на вид,
Провалы глаз уставив на живого,
Являли ясно, как он их дивит.
7 Я, продолжая начатое слово,
Сказал: "Она, быть может, к вышине
Идёт медлительней из-за другого.
10 Но где Пиккарда,[891] — скажешь ли ты мне?
А здесь — кого бы вспомнить полагалось
Из тех, кто мне дивится в тишине?"
13 "Моя сестра, чьей красоте равнялась
Её лишь благость, радостным венцом
На высотах Олимпа[892] увенчалась".
16 Так он сказал сначала; и потом:
"Ничье прозванье здесь не под запретом;
Ведь каждый облик выдоен постом.
19 Вот Бонаджунта Луккский,[893] — и при этом
Он пальцем указал, — а тот, щедрей,
Чем прочие, расшитый тёмным цветом,[894]
22 Святую церковь звал женой своей;
Он был из Тура; искупает гладом
Больсенских, сваренных в вине, угрей".[895]
25 Ещё он назвал многих, шедших рядом;
И не был недоволен ни один:
Я никого не видел с мрачным взглядом.
28 Там грыз впустую пильский Убальдин[896]
И Бонифаций, посохом Равенны
Премногих пасший длинный ряд годин.[897]
31 Там был мессер Маркезе;[898] в век свой бренный
Он мог в Форли, не иссыхая, пить,
Но жаждой мучился ежемгновенной.
34 Как тот, кто смотрит, чтобы оценить,
Я, посмотрев, избрал поэта Лукки,
Который явно жаждал говорить.
37 Сквозь шёпот, имя словно бы Джентукки
Я чуял там,[899] где сам он чуял зной
Ниспосланной ему язвящей муки.
40 "Дух, если хочешь говорить со мной, —
Сказал я, — сделай так, чтоб речь звучала
И нам обоим принесла покой".
43 "Есть женщина, ещё без покрывала,[900] —
Сказал он. — С ней отрадным ты найдёшь
Мой город, хоть его бранят немало.
46 Ты это предсказанье унесёшь
И, если понял шёпот мой превратно,
Потом увидишь, что оно не ложь.[901]
49 Но ты ли тот, кто миру спел так внятно
Песнь, чьё начало я произношу:
«Вы, жены, те, кому любовь понятна?»
52 И я: "Когда любовью я дышу,
То я внимателен; ей только надо
Мне подсказать слова, и я пишу".[902]
55 И он: "Я вижу, в чём для нас преграда,
Чем я, Гвиттон, Нотарий[903] далеки
От нового пленительного лада.
