82 Наш грех, напротив, был гермафродит;
Но мы забыли о людском законе,
Спеша насытить страсть, как скот спешит,
85 И потому, сходясь на этом склоне,
Себе в позор, мы поминаем ту,
Что скотенела, лёжа в скотском лоне.[931]
88 Ты нашей казни видишь правоту;
Назвать всех порознь мы бы не успели,
Да я на память и не перечту.
91 Что до меня, я — Гвидо Гвиницелли;[932]
Уже свой грех я начал искупать,
Как те, что рано сердцем восскорбели".
94 Как сыновья, увидевшие мать
Во времена Ликурговой печали,
Таков был я, — не смея показать, —
97 При имени того, кого считали
Отцом и я, и лучшие меня,
Когда любовь так сладко воспевали.[933]
100 И глух, и нем, и мысль в тиши храня,
Я долго шёл, в лицо его взирая,
Но подступить не мог из-за огня.
103 Насытя взгляд, я молвил, что любая
Пред ним заслуга мне милей всего,
Словами клятвы в этом заверяя.
106 И он мне: "От признанья твоего[934]
Я сохранил столь светлый след, что Лета
Бессильна смыть иль омрачить его.
109 Но если прямодушна клятва эта,[935]
Скажи мне: чем я для тебя так мил,
Что речь твоя и взор полны привета?"
112 "Стихами вашими, — ответ мой был. —
Пока продлится то, что ныне ново,[936]
Нетленна будет прелесть их чернил".
115 "Брат, — молвил он, — вот тот[937] (и на другого
Он пальцем указал среди огней)
Получше был ковач родного слова.
118 В стихах любви и в сказах[938] он сильней
Всех прочих; для одних глупцов погудка,
Что Лимузинец[939] перед ним славней.
121 У них к молве, не к правде ухо чутко,
И мненьем прочих каждый убеждён,
Не слушая искусства и рассудка.
124 "Таков для многих старых был Гвиттон[940],
Из уст в уста единственно прославлен,
Покуда не был многими сражён.
127 Но раз тебе простор столь дивный явлен,
Что ты волён к обители взойти,
К той, где Христос игуменом поставлен,
130 Там за меня из «Отче наш» прочти
Всё то, что нужно здешнему народу,
Который в грех уже нельзя ввести".
133 Затем, — быть может, чтобы дать свободу
Другим идущим, — он исчез в огне,
Подобно рыбе, уходящей в воду.
136 Я подошёл к указанному мне,
Сказав, что вряд ли я чьё имя в мире
Так приютил бы в тайной глубине.
139 Он начал так, шагая в знойном вире:
"Tan m'abellis vostre cortes deman,
Qu'ieu no me puesc ni voill a vos cobrire.
142 Ieu sui Arnaut, que plor e vau cantan;
Consiros vei la passada folor,
E vei jausen lo joi qu'esper, denan.
145 Ara vos prec, per aquella valor
Que vos guida al som de l'escalina,
Sovenha vos a temps de ma dolor!"[941]
148 И скрылся там, где скверну жжёт пучина.
Перевод стихов 140 — 147
"Столь дорог мне учтивый ваш привет, Что сердце вам я рад открыть всех шире.
142 Здесь плачет и поёт, огнём одет, Арнольд, который видит в прошлом тьму, Но впереди, ликуя, видит свет.
145 Он просит вас, затем что одному Вам невозбранна горная вершина, Не забывать, как тягостно ему!"
ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Круг седьмой (окончание). — Восхождение к Земному Раю1 Так, чтоб ударить первыми лучами
В те страны, где его творец угас,
Меж тем как Эбро льётся под Весами,
4 А волны в Ганге жжёт полдневный час,
Стояло солнце; меркнул день, сгорая,[942]
Когда господень ангел встретил нас.
7 «Beati mundo corde!»[943] воспевая
Звучней, чем песни на земле звучны,
Он высился вне пламени, у края.
10 "Святые души, вы пройти должны
Укус огня; идите в жгучем зное
И слушайте напев с той стороны!"
13 Он подал нам напутствие такое,
И, слыша эту речь, я стал как тот,
Кто будет в недро погружён земное.
16 Я, руки сжав и наклонясь вперёд,
Смотрел в огонь, и в памяти ожили
Тела людей, которых пламя жжёт.
19 Тогда ко мне поэты обратили
Свой взгляд. "Мой сын, переступи порог:
Здесь мука, но не смерть, — сказал Вергилий. —
22 Ты — вспомни, вспомни!.. Если я помог
Тебе спуститься вглубь на Герионе,
Мне ль не помочь, когда к нам ближе бог?
25 И знай, что если б в этом жгучем лоне
Ты хоть тысячелетие провёл,
Ты не был бы и на волос в уроне.
28 И если б ты проверить предпочёл,
Что я не обманул тебя нимало,
Стань у огня и поднеси подол.
31 Отбрось, отбрось всё, что твой дух сковало!
Взгляни — и шествуй смелою стопой!"
А я не шёл, как совесть ни взывала.
34 При виде чёрствой косности такой
Он, чуть смущённый, молвил: "Сын, ведь это
Стена меж Беатриче и тобой".
37 Как очи, угасавшие для света,
На имя Фисбы приоткрыл Пирам
Под тутом, ставшим кровяного цвета,[944]
40 Так, умягчён и больше не упрям,
Я взор к нему направил молчаливый,
Услышав имя, милое мечтам.
43 А он, кивнув, сказал: "Ну как, ленивый?
Чего мы ждём?" И улыбнулся мне,
Как мальчику, прельстившемуся сливой.
46 И он передо мной исчез в огне,
Прося, чтоб Стаций третьим шёл, доныне
Деливший нас в пути по крутизне.
49 Вступив, я был бы рад остыть в пучине
Кипящего стекла, настолько злей
Был непомерный зной посередине.
52 Мой добрый вождь, чтобы я шёл смелей,
Вёл речь о Беатриче, повторяя:
«Я словно вижу взор её очей».
55 Нас голос вёл, сквозь пламя призывая;
И, двигаясь туда, где он звенел,
Мы вышли там, где есть тропа крутая.
58 Он посреди такого света пел
«Venite, benedicti Patris mei!»,[945]
Что яркости мой взгляд не одолел.
61 "Уходит солнце, скоро ночь. Быстрее
Идите в гору, — он потом сказал, —
Пока закатный край не стал чернее".
64 Тропа шла прямо вверх среди двух скал
И так, что свет последних излучений
Я пред собой у солнца отнимал;
67 Преодолев немногие ступени,
Мы ощутили солнечный заход
Там, сзади нас, по угасанью тени.
70 И прежде чем огромный небосвод
Так потемнел, что всё в нём стало схоже
И щедрой ночи наступил черёд,
73 Для нас ступени превратились в ложе,
Затем что горный мрак от нас унёс
И мощь к подъёму, и желанье тоже.
76 Как, мямля жвачку, тихнет стадо коз,
Которое, пока не стало сыто,
Спешило вскачь с утёса на утёс,
79 И ждёт в тени, пока жара разлита,
А пастырь, опершись на посошок,
Стоит вблизи, чтоб им была защита,
82 И как овчар, от хижины далёк,
С гуртом своим проводит ночь в покое,
