Жить скупость[858] рядом с мудростью, чья сила
Усердием умножена была?"
25 Такая речь улыбку пробудила
У Стация; потом он начал так:
"В твоих словах мне всё их лаской мило.
28 Поистине, нередко внешний знак
Приводит ложным видом в заблужденье,
Тогда как суть погружена во мрак.
31 В твоём вопросе выразилось мненье,
Что я был скуп; подумать так ты мог,
Узнав о том, где я терпел мученье.
34 Так знай, что я от скупости далёк
Был даже слишком — и недаром бремя
Нёс много тысяч лун за мой порок.
37 И не исторгни я дурное семя,
Внимая восклицанью твоему,
Как бы клеймящему земное племя:
40 "Заветный голод к золоту, к чему
Не направляешь ты сердца людские?"[859] —
Я с дракой грузы двигал бы во тьму.[860]
43 Поняв, что крылья чересчур большие
У слишком щедрых рук, и этот грех
В себе я осудил, и остальные.
46 Как много стриженых воскреснет,[861] тех,
Кто, и живя и в смертный миг, не чает,
Что их вина не легче прочих всех!
49 И знай, что грех, который отражает
Наоборот какой-либо иной,
Свою с ним зелень вместе иссушает.
52 И если здесь я заодно с толпой,
Клянущей скупость, жаждал очищенья,
То как виновный встречною виной".
55 "Но ведь когда ты грозные сраженья
Двойной печали Иокасты пел,[862] —
Сказал воспевший мирные селенья,[863] —
58 То, как я там Клио[864] уразумел,
Тобой как будто вера не водила,
Та, без которой мало добрых дел.
61 Раз так, огонь какого же светила
Иль светоча тебя разомрачил,
Чтоб устремить за рыбарем[865] ветрила?"
64 И тот: "Меня ты первый устремил
К Парнасу,[866] пить пещерных струй прохладу,
И первый, после бога, озарил,
67 Ты был, как тот, кто за собой лампаду
Несёт в ночи и не себе даёт,
Но вслед идущим помощь и отраду,
70 Когда сказал: "Век обновленья ждёт:
Мир первых дней и правда — у порога,
И новый отрок близится с высот".[867]
73 Ты дал мне петь, ты дал мне верить в бога!
Но, чтоб все части сделались ясны,
Я свой набросок расцвечу немного.
76 Уже был мир до самой глубины
Проникнут правой верой, насаждённой
Посланниками неземной страны;
79 И так твой возглас, выше приведённый,
Созвучен был словам учителей,
Что к ним я стал ходить, как друг исконный.
82 Я видел в них таких святых людей,
Что в дни Домициановых гонений[868]
Их слезы не бывали без моей.
85 Пока я жил под кровом смертной сени,
Я помогал им, и их строгий чин
Меня отторг от всех других учений.
88 И, не доведши греческих дружин,
В стихах, к фиванским рекам,[869] я крестился,
Но утаил, что я христианин,
91 И показным язычеством прикрылся.
За этот грех там, где четвёртый круг,
Четыре с лишним века я кружился.
94 Но ты, моим глазам раскрывший вдруг
Всё доброе, о чём мы говорили,
Скажи, пока нам вверх идти досуг,
97 Где старый наш Теренций, где Цецилий,
Где Варий, Плавт?[870] Что знаешь ты про них:
Где обитают и осуждены ли?"
100 "Они, как Персий[871], я и ряд других, —
Ответил вождь мой, — там, где грек[872], вспоённый
Каменами щедрее остальных:
103 То — первый круг тюрьмы неозаренной,
Где речь нередко о горе звучит,
Семьёй кормилиц наших населённой.[873]
106 Там с нами Антифонт и Еврипид,
Там встретишь Симонида, Агафона[874]
И многих, кто меж греков знаменит.
109 Там из тобой воспетых — Антигона,
Аргейя, Деифила, и скорбям
Верна Йемена, как во время оно;
112 Там дочь Тиресия, Фетида там,
И Дейдамия с сёстрами своими,
И Лангию открывшая царям".[875]
115 Уже беседа смолкла между ними,
И кругозор их был опять широк,
Не сжатый больше стенами крутыми,
118 И четверо служанок дня свой срок
Исполнило, и пятая вздымала,
Над дышлом стоя, кверху жгучий рог,[876]
121 Когда мой вождь: "По мне бы, надлежало
Кнаруже правым двигаться плечом,
Как мы сходили с самого начала".
124 Здесь нам обычай стал поводырём;
И так как был согласен дух высокий,
Мы этим и направились путём.
127 Они пошли вперёд; я, одинокий,
Вослед; и слушал разговор певцов,
Дававший мне поэзии уроки.
130 Но вскоре сладостные звуки слов
Прервало древо, заградив дорогу,
Пленительное запахом плодов.
133 Как ель всё уже кверху понемногу,
Так это — книзу, так что взлезть нельзя
Хотя бы даже к нижнему отрогу.
136 С той стороны, где замкнута стезя,
Со скал спадала блещущая влага
И растекалась, по листам скользя.
139 Поэты стали в расстоянье шага;
И некий голос, средь листвы незрим,
Воскликнул: «Вам запретно это благо!»[877]
142 И вновь: "Мария не устам своим,
За вас просящим, послужить желала,
А лишь тому, чтоб вышел пир честным.[878]
145 У римлянок напитка не бывало
Иного, чем вода; и Даниил
Презрел еду, и мудрость в нём мужала.
148 Начальный век, как золото, светил,
И голод желудями услаждался,
И нектар жажде каждый ключ струил.
151 Акридами и мёдом насыщался
Среди пустынь креститель Иоанн;
А как велик и славен он остался,
154 Тому залог в Евангелии дан".
ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Круг шестой (продолжение)1 Я устремлял глаза в густые чащи
Зелёных листьев, как иной ловец,
Из-за пичужек жизнь свою губящий,
4 Но тот, кто был мне больше, чем отец,
Промолвил: "Сын, пора идти; нам надо
Полезней тратить время под конец".
7 Мой взгляд — и шаг ничуть не позже взгляда —
Вслед мудрецам я обратил тотчас,
И мне в пути их речь была отрада.
10 Вдруг плач и пенье донеслись до нас, —
«Labia mea, Domine»,[879] — рождая
И наслажденье, и печаль зараз.
13 «Отец, что это?» — молвил я, внимая.
И он: "Быть может, тени там идут,
Земного долга узел разрешая".
16 Как странники задумчиво бредут
И, на пути настигнув проходящих,
Оглянут незнакомцев и не ждут,
19 Так, обгоняя нас, не столь спешащих,
Оглядывала нас со стороны
Толпа теней, смиренных и молчащих.
22 Глаза их были впалы и темны,
Бескровны лица, и так скудно тело,
Что кости были с кожей сращены.
25 Не думаю, чтоб ссохся так всецело
Сам Эрисихтон, даже досягнув,
Голодный, до страшнейшего предела.[880]
28 "Вот те, — подумал я, на них взглянув, —
Которые в Ерусалиме жили
