того не замечая»[359]. Но вопрос политики тоже сыграл свою роль. Отказ Барта подписать «Манифест 121» о «праве на неподчинение» в Алжире и то, что Надо называет его «дезертиром» в 1968 году, по его мнению, объясняют их отдаление друг от друга. В конце отрывка о Барте в своей книге воспоминаний Надó иронизирует, даже явно критикует его. Это относительное отдаление можно еще отнести на счет неумения Мориса Надó рассматривать дружбу в долгосрочной перспективе. Роль издателя и главного редактора журнала подразумевает соблюдение границ в отношениях с авторами, ему надо поддерживать асимметрию, поддерживающую как его авторитет, так и их. Это тоже делало его великим издателем – он сохранял политическую дистанцию с людьми, даже самыми близкими, создавая повсюду формы организации.
Однако в течение тридцати лет после первой статьи они встречались много раз, даже написали вместе статью для L’Observateur в январе 1953 года «Да, хорошая левая литература существует», обзор анкеты о литературе и о левых, на которую Барт отвечал двумя месяцами ранее и которая вышла за двумя их подписями. Если в 1950-х годах Барт иногда говорит, что разрывается между Esprit и Les Lettres nouvelles, свои тексты он распределяет почти поровну. Когда в 1966 году Морис Надó основал с Франсуа Эрвалем La Quinzaine littéraire, он подумывал взять Барта в редколлегию. Надó знал, что тот очень занят, и отказался от этой идеи, но регулярно заказывал ему статьи о Бенвенисте, биографии Пруста работы Джорджа Пейнтера, о Северо Сардуе, Юлии Кристевой, Жане-Луи Шефере, Жераре Женетте; около двух-трех статей в год, до 1975 года, когда кривая достигла пика и завершилась статьей «Барт в степени три» (название придумал Надó) – статьей Ролана Барта о книге «Ролан Барт о Ролане Барте». Новая подчеркнуто хвалебная «шапка» (автор сравнивается с Жидом, Аленом, Валери), но присутствует некоторая дистанцированность: Надо́ признает способность Барта (потрясающую, когда дело касается мнения или стереотипа) освобождаться от всего, что цепляется или застывает, но также уточняет, несколько двусмысленно, что его не заботит «то, что принесет ему этот постоянный „дрейф“»[360].
13 марта 1974 года Ролана Барта и Мориса Надó пригласили принять участие в передаче «Диалоги» под руководством Роже Пийодена на радио France Culture. «Мне предназначалась роль второстепенного персонажа, который оттенял бы главного, но меня это устраивало»[361], – вспоминает Надó. Это не совсем так. Конечно, Барт ведет, утверждая социальный и идеологический характер идеи литературы и литературного языка. Надó изначально защищал более традиционную позицию, утверждавшую специфичность литературного языка, не похожего ни на какой другой. Но в эфире они обращаются друг к другу «на ты», и Надо́ не только удается показать, что его собеседник местами преувеличивает – в отношении, например, неизбежной «перверсивности» литературы, – но он кажется куда более разговорчивым, когда заходит речь о современной литературе, которую Барт знает не так хорошо[362]. Кроме интервью с Рено Камю, частично воспроизводящего беседу на France Culture, опубликованного 1 мая 1975 года, то есть через два месяца после статьи о книге «Ролан Барт о Ролане Барте», Барт больше ничего не написал для La Quinzaine littéraire, хотя пожертвовал несколько своих рисунков во время большого аукциона, организованного Надó в 1975 году, чтобы спасти журнал. Охлаждение выявляет разницу позиций. Барт – преподаватель в Коллеж де Франс, Надó – на другой стороне, в издательском деле и журнальной критике. Он выразил желание опубликовать лекцию, прочитанную Бартом при вступлении в Коллеж де Франс. В мемуарах он воспроизводит письмо, в котором Барт пообещал ему ее отдать. Но потом Барт вдруг заявляет, что ее можно опубликовать только в Seuil. Надó обиделся. Помимо небольших политических расхождений и технических недоразумений появляется еще и социальная дистанция. С начала 1977 года Барт стал реже и гораздо лаконичнее в переписке с Надó. Почти на все его просьбы Барт отвечает отказом. Это было время, когда он начал часто жаловаться: «Я вымотан, мне все надоело, я завален работой, единственное, чего я хочу, – отказаться от любого „представительства“; я все меньше и меньше готов участвовать в публичных дебатах и решил с возрастом не заставлять себя делать то, от чего мне не по себе»[363]. И все же после смерти Барта Надó лично отдал ему дань уважения в журнале как «одному из лучших умов своего времени», преподавателю и писателю, «которому удалось поделиться своим чувственным вкусом к языку»; он вспоминает и «дружбу с нашим Quinzaine и его сотрудниками»[364]. Жесткость безвременной потери заставляет его искренне переживать, но несколько лет спустя последние страницы его книги «Да будет им дарована милость», где он привел этот текст 1980 года и добавил еще несколько эпизодов, демонстрируют их отдаление друг от друга.
Вдали от Парижа (1). Бухарест
Плодотворные периоды, когда Барт продолжает заниматься изысканиями для диссертации, перемежаются периодами психологической и профессиональной нестабильности. Он чувствует себя словно лунатик, у которого депрессия и приступы забывчивости сменяются впечатляющими приливами сил. У Барта талант полностью отождествляться с новым, воспринимать любое обстоятельство как возможный поворотный момент. Так было в те месяцы, когда он подумывал учиться медицине, и в июне 1947 года в центре профессиональной ориентации в Версале, когда у него возникло желание стать социальным работником. Барта беспокоит непоследовательность в решениях социальных проблем: если бы не болезнь, он, по его словам, всерьез задумывался о том, чтобы пойти в эту область. Тем временем несколько месяцев он наслаждался полным покоем в доме Ребероля в Рокбрюне на холмах Ментона. Его брат Мишель уехал в Англию, и он спокойно едет на Юг с матерью, чтобы провести там чудесную весну.
Здесь у нас полно фиолетовых ирисов, лилий, еще есть лаванда, и эта весна с цветами, пусть и печальная, но все же невероятно красивая. Где-то еще местность кажется мне неправильно толкуемой в том, что касается культуры, ее живописности, дешевой эйфории, возможности погреть старые кости. Но здесь места действительно чистые, дикие, немного трагичные, как и весь Юг. Я держусь молодцом. Благодаря твоему большому столу я больше не работаю в постели, и он мне очень подходит, выработка стала больше[365].
Окружение цветов и организация пространства (прямоугольник стола и свет лампы) определяют благоприятные условия для письма, форму автаркии. Привлекательность удаленных мест, где «живут на всем готовом», как можно жить «в феодальном поместье», соответствует фантазму, который можно претворить в жизнь, особенно всякий раз, когда он бывает в деревне. «В деревне (доме) больше автаркии, чем в квартире благодаря
