— И такие есть?
— Да, институт фамилиаров учреждён в 1965 году. Они тоже носят плащ с крестом, только не белый, а чёрный.
— Как пикантно. Чёрный плащ с чёрным крестом?
— Не иронизируйте. Крест прекрасно виден поскольку заключён в белый гербовый щит.
— Ага, выкрутились-таки.
— В Вас просто говорит унаследованная протестантская неприязнь ко всему католическому.
— Остроумно замечено, Сергей Павлович. Но уж слишком как-то романически.
— Да Вы по-настоящему злитесь, друг мой!
— Оставим это, дорогой Сергей Павлович. Я не испытываю никакой неприязни ни к католикам, ни к православным, мне совершенно всё равно. Я давным-давно оставил все эти вероисповедные забавы. Тем более странно слышать мне о том, что люди до сих пор играют не только в конфессии, но даже и в рыцарские ордены, рядятся в белые плащи с чёрными крестами, в чёрные плащи с чёрными крестами, и Бог знает какие ещё плащи с какими крестами.
— Ваш скептицизм отдаёт наивным вольтерьянством. А между тем в этом Ордене, как мне показалось, собраны умнейшие головы. И собеседник мой прекрасно разбирается в истории как России, так и Германии, причём, постигает метафизическую её глубину. Он так и сказал: «наша общая история».
— Любопытно. А как же две мировые войны? Что-то плохо вяжется с общей историей.
— Он считает эти войны почти что гражданскими. Так ожесточённо могут сражаться только братья.
— Эко, куда хватил.
— Он полагает, что русские и немцы на протяжении семи сотен лет общей истории, начиная с немецкой колонизации Прибалтики, движутся навстречу друг другу, сплетаются корнями, так сказать, стремятся проявиться в истории как двуединая культура. Германия осознала себя носительницей римско-имперской идеи в десятом столетии, начиная с Оттона Первого, помазанного императором Священной римской империи, Москва же в пятнадцатом веке провозгласила себя Третьим Римом. Провидение создало и закалило в борьбе с русскими тип остзейского немца, который после вхождения Лифляндии, Эстляндии и Курляндии в Российскую империю стал самым преданным её подданным.
— Особенно Бирон, Остерман и Миних.
— Да не профанируйте же Вы, — раздраженно бросает Сергей Павлович.
— Простите.
— Не только Бирон и Миних. Но и Крузенштерн, и Врангель, и Дельвиг, и Кюхельбеккер и Канкрин, и Струве, и Плеве, и Витте…
— И Бенкендорф, и Дубельт, и Греф, и Миллер.
— Да и Бенкендорф и Дубельт, — в голосе отставного инженера появляется непривычно визгливая нотка.
— Тогда и Романовых следует сюда же отнести. Совершенно немецкая династия.
— Вот именно, Эдуард, вот именно. Романовых, а также ваших соплеменников-колонистов, которые вместе о остзейскими немцами образуют второе русско-немецкое племя.
— О, прямо два колена израилевых.
— Но диалектика эта идёт ещё дальше. Главное, что единит Германию и Россию — это неосуществлённость вселенской миссии. Германия раньше всех в Европе начала создавать наднациональное устройство политического общежития, в пятнадцатом веке германское влияние простиралось от Утрехта до Нарвы, от Любека до Рима, немцы были обладателями короны Священной римской империи, корнем европейского единства. Именно немцам надлежало дать западному человечеству его государственную форму. А вместо этого Европа превратилась в провинцию Американской империи. Недуг начался ещё при императоре Фридрихе Втором Штауфене, который окончательно проиграл вековую борьбу с папством, чем расчистил путь национальным королевствам и удельным немецким княжествам. Для Германии это нисхождение окончилось полной раздробленностью, политической дистрофией. Конечно, немцы в какой-то степени возместили государственную немощь за счёт величия своих культурных свершений, однако у них осталось ощущение незавершенности исторической миссии. Едва воспряли они при Бисмарке, как снова были ввергнуты в ничтожество при Вильгельме Втором. Они, как и мы споткнулись о революцию на пороге прорыва к неизведанным высотам, неуёмная энергия двух народов, потеряв вектор, привела к небывалому взрыву варварства. Большевизм и нацизм — это конвульсии двух великих культур, принуждённых извращённым способом добиваться того места в мире, в которым им было отказано на пути естественном. Но здоровое начало не было задушено окончательно. Свидетельство тому граф Клаус Шенк фон Штауфенберг. Он со своими единомышленниками осуществил, увы неудачное, покушение на Гитлера в сорок-четвёртом. Во имя чего шёл он на верную смерть? Во имя той самой неосуществлённой Германии, Германии Фридриха Штауфена, Германии тевтонских рыцарей, «Германии сокровенной», о которой мечтал он, вдохновляясь поэзией Штефана Георге. И уж конечно не ради нынешней «декоративной» Германии, как Вы изволили выразиться. Фон Штауфенберг, фон Тресков, великий Шпенглер в гробу бы перевернулись, если бы узнали о том, во что превратилась их Германия. Последняя война обошлась Германии не менее дорого, чем большевистский переворот России. Германию освободили ведь не только от нацизма, её освободили от самой себя, перекормили, об англосаксонили, а из всего подлинно немецкого оставили мещанство, то есть самое гнусное, что Германия породила. Но «сокровенная Германия» не погибла! Её невозможно истребить ни пропагандой, ни потреблением, её сберегает в сердце старая и новая аристократия духа, «сокровенная Германия» живёт, пока живёт немецкая душа, пока остаётся неосуществлённой её историческая миссия. Совершенно очевидно, что одна Германия не сможет освободиться от ига, надежда её — Россия. Нет, не теперешняя официозная Россия, конечно, но иная, славянофильско-западническая Россия, евразийско-почвенническая Россия, только в соединении этих двух миссий совершится обновление человечества.
— Значит вопрос уже не в том, кто виноват и что делать, — Клаас подавляет просящийся наружу нервный смех, — но: германские ль ручьи сольются в русском море, оно ль иссякнет?
— Если хотите. Будущее зависит от того, сумеем ли мы соединить германскую технику, русские богатства и гений обоих народов во имя общего будущего. Англо-саксы нам не позволят модернизировать страну, это ясно как дважды два. Немцы, только немцы могут быть искренне, я повторяю, искренне заинтересованы в возрождении России, ибо наше возрождение означает их собственное возрождение.
— Это Вы говорите уже совсем от себя или по-прежнему от имени воображаемого, я полагаю, фамилиара Тевтонского Ордена в чёрном плаще с чёрным крестом на белом гербовом поле? И позвольте сразу же ещё один вопрос, Сергей Палыч. Этот Ваш германо-российский прожект — нечто вроде средневековой Ганзы, союза трёх императоров, Раппальского договора?
— Берите выше, — восклицает Сергей Павлович восторженно, не обращая внимания на сарказм своего молодого собеседника. — Вовсе не воображаемый, а вполне реальный фамилиар называет будущее объединение Bo-Russische или P-Reußische Union, то есть П-Русская Уния, на подобие польско-литовской Речи Посполитой.
— Ах вот даже как, — Клаас хохочет, совершенно уже не сдерживаясь. — Так Вы хотите, ни много ни мало, государство общее сообразить! А где же столицу разместите? В Бресте, что ли?
— Зачем в Бресте. В Кёнигсберге. Он теперь столь же русский город, сколь и немецкий.
— У вас получится не П-Русская Уния, а калининсбергская Прусь! — язвит Клаас и добавляет после недолгой паузы. — Да уж, Сергей Павлович, удивили Вы меня. Нескладно как-то у фамилиара Вашего выходит. Вроде шли, шли навстречу друг другу, двести лет вместе, простите за каламбур, даже вот двумя совместными племенами обзавелись — остзейскими да колонистскими немцами — а после сороковых ни одного племени и не осталось.
— Ну Вы-то не приведение.
— Сколько нас на белом свете-то. Да мы и сами не знаем уже, кто такие есть. Нет, для П-Русской Унии маловато. А потом, как же преодолеть антагонизм культурный? Достоевский-то Ваш ой как по немцам прохаживался, особенно по русским немцам.
— Он по «фон-лембкам» прохаживался, по мещанам и тупицам, а не по немцам. Мещанства он и русским не спускал.
— Неловко мне слушать Вас, Сергей Павлович. Ну что это такое: П-Русская уния, историческая миссия. Мюнхаузеновщина какая-то. Но Вы же не юродствуете, Вы говорите вполне серьёзно, так ведь?
— Совершенно серьёзно.
— Но в таком случае я никак не могу увязать воедино Ваши философские соображения и эту вот политическую эзотерику. Философия Ваша очень интересна, она действительно многое объясняет. Если посмотреть на мир под таким углом, картина становится намного обширнее, она охватывает и те феномены, которые не умещаются в так называемое научное мировоззрение, хотя и не отрицает его, к чему вынуждена теология. Но как может такая мировоззренческая уравновешенность соседствовать с политическим резонёрством? Извините, что я так говорю.
