— И вы прыгнули?
— Под дулом пистолета. Каждый под прицелом подходил к люку. Можно было как-то спастись от стихии, но не от пули в черепе.
— Сколько вас было?
— Десятеро.
— Вы могли бы с ним справиться.
— Ты его не знаешь.
— Продолжай, — сказал Бержерон, сосредоточиваясь; он не шелохнулся за столом.
— Восемь человек собрались после приземления. Двое, как мы подумали, прыжка не пережили. Удивительно, что выжил я. Я был старше всех и не так чтобы богатырь, но я знал местность, поэтому меня и послали. — Седовласый помолчал, качая головой при воспоминании. — Не прошло и часа, как мы поняли, что это была ловушка. Мы удирали сквозь джунгли, как ящерицы. А по ночам он уходил через разрывы мин и гранат. Убивать. Возвращался всегда перед рассветом, подгонять нас все ближе и ближе к базовому лагерю. Тогда я думал, что это настоящее самоубийство.
— Почему вы соглашались? Он как-то вас убедил, вы же были из «Медузы», не солдаты.
— Он сказал, что это единственный способ выбраться живыми, и тут он был прав. Мы оказались далеко за линией фронта. Требовались припасы, которые можно было найти только в базовом лагере, если нам удастся его взять. Он сказал, что мы должны его взять, что выбора у нас нет. Если бы кто-нибудь вздумал возразить, он бы пустил ему пулю в лоб — мы это знали. На третью ночь мы взяли лагерь и нашли там человека по имени Уэбб. Он был еле жив, но еще дышал. Еще мы нашли двух пропавших из нашей команды. Эти были вполне живы и ошалели от того, что произошло. Один белый и один вьетнамец. Вьетконг заплатил им, чтобы они заманили нас в ловушку — его, как я понимаю.
— Каина?
— Да. Вьетнамец увидел нас первым и удрал. Белого Каин тут же пристрелил. Просто подошел к нему и разнес ему башку.
— Он привел вас обратно? Через линию фронта?
— Да, четверых и того, Уэбба. Пятеро погибли. Я тогда подумал, что, должно быть, разговоры о том, что он самый высокооплачиваемый наемник в «Медузе», не выдумка.
— В каком смысле?
— Он самый хладнокровный человек из всех, кого я видел, самый опасный и крайне непредсказуемый. Тогда я подумал, что для него это странная война. Он был Савонарола, но без религиозных убеждений, лишь со своей причудливой моралью, полностью сосредоточенный на себе. Все люди были его враги, особенно лидеры — и он ни в грош не ставил ни одну из воюющих сторон.
Рассказчик опять помолчал. Глаза его смотрели на пульт, а память явно была обращена куда-то за тысячи миль, в прошлое.
— Не забывай, что в «Медузе» собрались люди разные и отчаявшиеся. У некоторых ненависть к коммунистам была близка к паранойе. Убей коммуниста, и Христос тебе улыбнется — странный образчик христианского вероучения. Другие, вроде меня, лишились всего при Вьетмине. Единственной надеждой вернуть свое была победа американцев в этой войне. Франция покинула нас после Дьенбьенфу. Но существовали десятки таких, которые думали, что в «Медузе» можно нажить состояние. В сумках часто лежало по пятьдесят — семьдесят пять тысяч американских долларов. Курьер, прикарманивший половину, после десяти — пятнадцати переходов мог удалиться на покой в Сингапур или Куала-Лумпур или наладить собственную сеть по сбыту наркотиков в Золотом треугольнике. Но и помимо непомерной оплаты, — а часто и отпущения прежних грехов — возможности представлялись неограниченные. Именно к такой категории людей я относил этого диковинного человека. Он был современным пиратом в полном смысле слова.
Бержерон разнял руки:
— Подожди. Ты употребил выражение «операция, которой он командовал». В «Медузе» были люди военные. Ты уверен, что он не был американским офицером?
— Наверняка американец, но не военный.
— Почему?
— Он ненавидел все военное. Его презрение к сайгонскому командованию сквозило в каждом его решении. Он считал армию сборищем дураков и невежд. Как-то в Тамкуане мы получили по рации приказ. Он оборвал прием и, не стесняясь в выражениях, сказал генералу, командовавшему полком, что подчиняться ему не станет. Армейский офицер навряд ли на такое решился бы.
— Если только он не собирался поставить крест на профессии, — сказал модельер. — Как, например, Париж: поставил крест на тебе, и ты ударился во все тяжкие в «Медузе», обделывая свои собственные, не слишком патриотические делишки.
— Моя страна предала меня раньше, чем я продал ее, Рене.
— Вернемся к Каину. Ты говоришь, он не называл себя Борном? Как его тогда звали?
— Не помню. Я уже говорил, что у многих имена были ненастоящие. Для меня он был просто Дельтой.
— Дельтой Меконга?
— Нет, я думаю, это буква алфавита.
— Альфа, Браво, Чарли… Дельта, — задумчиво произнес Бержерон. — Но во многих операциях кодовое слово «Чарли» заменялось на «Каин», потому что «Чарли» стало синонимом слова «Конг». «Чарли» стало «Каином».[71]
— Совершенно верно. Так Борн передвинулся назад на одну букву и сделался Каином. Он мог бы выбрать себе «Эхо», или «Фокстрот», или «Зулус». Двадцать с чем-то других имен. Какая разница? Что ты имеешь в виду?
— Он выбрал «Каин» намеренно. Тут символика. Он хотел, чтобы сразу все было ясно.
— Ясно что?
— Что Каин заменит Карлоса. Подумай. Карлос по-испански то же, что по-английски Чарли. Кодовое слово «Каин» было заменой «Чарли» — Карлоса. Таково было его намерение с самого начала. Каин должен заменить Карлоса. И он хотел, чтобы Карлос знал это.
— И Карлос знает?
— Разумеется. Про него говорят в Амстердаме и Берлине, Женеве и Лиссабоне, Лондоне и здесь, в Париже. Каин доступен: можно заключить сделку, цены у него ниже, чем у Карлоса. Он подрывает, он постоянно подрывает положение Карлоса.
— Два матадора на одной арене. А может быть только один.
— Это будет Карлос. Кичливый воробей попался в наши силки. Он где-нибудь в двух часах езды от Сент-Оноре.
— Но где?
— Неважно. Мы его найдем. Он же нас нашел. Он вернется к нам, этого потребует его самолюбие. И тогда камнем упадет орел и схватит воробья. Карлос убьет его.
Старик поправил костыль под левой рукой, раздвинул черную портьеру и зашел в кабину для исповеди. Выглядел он плохо: на лице лежала смертная бледность, и он был доволен, что человек в облачении священника, сидящий за прозрачной занавеской, не может его разглядеть. Убийца мог не дать ему новой работы, если бы решил, что он слишком слаб, чтобы с нею справиться. Счет его жизни шел уже на недели, и надо было позаботиться о близких. Он заговорил:
— Ангелюс Домини.
— Ангелюс Домини, сын Божий, — донесся шепот, — благополучны ли дни твои?
— Они на исходе, но они стали благополучными.
— Да. Я думаю, это задание станет последним. Однако оно настолько важное, что твой гонорар будет впятеро больше обычного. Я думаю, он тебе пригодится.
— Спасибо, Карлос. Стало быть, ты знаешь.
— Знаю. Вот что ты должен сделать, и то, что ты услышишь, покинет этот мир вместе с тобой. Ошибке места быть не должно.
— Я всегда был точен и останусь таким до конца.
— Опочиешь с миром, старый друг. Это легче… Ты пойдешь во вьетнамское посольство и спросишь атташе по имени Фан Лок. Когда окажешься с ним один на один, скажи ему следующие слова: «Конец марта 1968 года. „Медуза“, сектор Тамкуан. Там был Каин. Другой тоже». Запомнил?
— Конец марта 1968 года, «Медуза», сектор Тамкуан. Там был Каин. Другой тоже.
— Он скажет тебе, когда прийти снова. Дело решится за несколько часов.
Глава 17
— Я думаю, теперь настала пора поговорить об одной fiche confidentielle из Цюриха.
— О Боже!
— Я не тот человек, которого вы ищете.
Борн схватил женщину за руку, удержал на месте, не позволил выбежать в многолюдный зал элегантного ресторана в Аржантей, неподалеку от Парижа. Павана завершилась, гавот закончился. Они были вдвоем в обитой бархатом кабинке — как в клетке.
— Кто вы? — Мадам Лавье с гримасой боли пыталась высвободить руку. На ее загримированной шее обозначились вены.
— Богатый американец, который живет на Багамах. Вы не верите?
— Мне следовало догадаться: ни расписок, ни чеков — одни наличные. Вы даже не посмотрели в счет.
— Равно как и на цены перед этим. Потому вы ко мне и подошли.
— Какая же я дура. Богачи всегда смотрят на цены, хотя бы ради удовольствия ими пренебречь.
Говоря это, Лавье оглядывалась по сторонам, высматривая свободный проход или официанта, которого можно было бы подозвать. И спастись бегством.
— Не надо, — сказал Джейсон, следивший за ее глазами, — это было бы глупо. Для нас обоих лучше поговорить.
Лавье смотрела на него. Посреди гула большого, тускло освещенного канделябрами помещения и доносившихся от соседних столов взрывов беззаботного смеха между ними повисло враждебное молчание.
