Новое пальто Каринки было предметом всеобщей зависти. Особенно не давали нам покоя простеганная затейливым узором атласная подкладка, серебристые круглые пуговицы и отороченный мехом капюшон. Пальто прислала мамина троюродная сестра тетя Варя. Она заметила его в универмаге, в груде зимней одежды, которую вот-вот собирались унести на склад.
– Кому-нибудь из Надиных девочек должно подойти, – рассудила тетя Варя и вцепилась в пальто мертвой хваткой. Но за секунду до нее в пальто вцепилась другая тетенька.
– Я первая заметила, – завизжала та на весь универмаг, – и не хватайте меня за руки, у меня маникюр!
– А у моей сестры четыре дочери, – перекричала ее тетя Варя и вырвала пальто. Вместе с маникюром тетеньки.
«Надюша, милая, – писала она в сопроводительном письме, – надеюсь, кому-нибудь из девочек обязательно подойдет этот воистину трофей».
Воистину трофей, к нашему горю, подошел Каринке. Она тут же его надела и ходила так по дому до позднего вечера. Никакие увещевания и уговоры его снять не возымели на Каринку ни малейшего действия.
– Мне не жарко, мне даже холодно, – приговаривала она.
Мы с Манькой ходили следом и тыкали пальцами в меховой капюшон.
– Мягонький! – захлебывались мы от восторга.
– Отстаньте, – ругалась Каринка, – вы мне пальто испортите!
– Просто потрогать, – ныли мы.
– Пять копеек стоит один раз потрогать, – рявкнула сестра.
– Ого, далеко пойдешь, – засмеялся папа.
– Ну, Америка же далеко, – не дрогнула Каринка.
Перед сном она с большим скандалом сняла с себя пальто, положила его в постель, накрыла одеялом и легла рядом так, чтобы заслонить его от нас спиной.
Стерегла долго, пока мы с Манькой не заснули.
– Фух, ну наконец-то, – с облегчением подумала Каринка и провалилась в сон. О шестилетней Гаянэ она почему-то не подумала. А подрастающее поколение, скажу я вам, ничем не уступало таким корифеям разрушительного дела, как мы, и только до поры до времени прикидывалось овечкой.
Гаянэ тихо лежала в постели и ждала, когда заснет Каринка. Как только стены нашей квартиры задрожали от храпа сестры, Гаянэ подтянула к себе пальто, надела его и застегнулась на все пуговицы. Пальто вкусно пахло нафталином, которым его щедро сдобрила тетя Варя, когда собирала в путь-дорогу из Норильска в Берд. Гаянэ натянула на голову капюшон, спрятала руки в карманы и полежала какое-то время в постели, любуясь, как под тусклым лунным светом переливаются серебристые пуговицы. Потом она тихонько сползла с кровати, взяла с полочки ножницы, аккуратно срезала одну пуговицу и проглотила ее. Посчитала пуговицы. Остались четыре штуки. Подумала, срезала еще одну. Попыталась засунуть ее сначала в ноздрю, потом в ухо. Но потерпела неудачу, потому что пуговица оказалась достаточно большой. Тогда Гаянэ, ничтоже сумняшеся, проглотила и ее.
«Остались три штуки, одна Наринке, одна Каринке и одна Маньке», – решила она и, довольная собой, легла спать.
Наступившее утро стало недобрым для всей нашей семьи. Ибо вопль, который издала Каринка, не обнаружив пальто, силой децибелов мог сравниться только с ревом взлетающей баллистической ракеты.
Она вытряхнула мирно посапывающую Гаянэ из пальто, влезла в него и… недосчиталась двух пуговиц.
Гаянэ не стала дожидаться мучительной смерти и припустила в родительскую спальню.
– Спасите меня, – кинулась она ласточкой между мамой и папой и зарылась под одеяло.
На дальнейшие расспросы, куда подевались пуговицы, Гаянэ молчала как партизан. И только к обеду призналась маме, что проглотила их.
– Я подумала, что это конфеты, – расплакалась она.
– А если бы ты подавилась? Пуговицы-то вон какие большие, – всплеснула руками мама.
Пришлось Гаянэ два дня ходить по-большому в детский горшок Сонечки.
– Есть чего? – спрашивали мы ее каждый раз, когда она выходила из туалета.
– Неть, – расстраивалась Гаянэ.
И только на третий день пуговицы, наконец, вылезли.
– Фу, какая гадость, – ругалась Каринка, пока мама пришивала их на место.
– Никакой гадости, – успокаивала ее мама, – я их хорошенечко помыла, так что не переживай.
С тех пор, наученная горьким опытом, Каринка отказывалась оставлять без присмотра свое пальто.
– Оно там будет в безопасности, – убеждала она маму.
– Наоборот, оно дома будет в безопасности, мало ли что может взбрести вам в голову на море?
– А если его украдут? – беспокоилась Каринка.
– Не украдут, не волнуйся.
– Ладно, – скрепя сердце согласилась сестра.
Потом Гаянэ решила, что без своего велосипеда никуда не поедет.
– Мам, – обрадовала она маму, – без лясипеда я никуда не поеду!!!
– С велосипедом тебя не пустят на борт самолета.
– Это почему не пустят, – вмешалась Каринка, – его вообще необязательно брать в салон, можно привязать велосипед к ноге самолета, и он долетит с нами до Адлера!
– Вот! – обрадовалась Гаянэ. – Без лясипеда не поеду!
– Где ты у самолета ногу видела? – полюбопытствовала я.
– Там же, где и у тебя, – огрызнулась она.
– Ума палата, – постучала я себя по лбу.
– От умыпалаты слышу, – полезла в драку сестра.
– Подеретесь – никуда не поедете, – предупредила мама.
Мы нехотя разошлись по разным углам комнаты.
– Без лясипеда не поеду, – напомнила Гаянэ.
– Кто, ну кто меня за язык тянул, – схватилась за голову мама.
Ереванский аэропорт встретил нас толкотней и изнуряющей духотой. Ба путешествовать категорически не любила, поэтому пребывала в недобром расположении духа. Сначала она поругалась со всеми в очереди на регистрацию (что вы по мне вдоль и поперек ходите, ищите другие маршруты для променада), потом она поругалась с уборщицей в зале ожидания (в туалете вонь и грязища, а ты тут тряпкой елозишь по полу). Потом мы толпились под палящим июньским солнцем возле трапа самолета, а нас все не пускали внутрь, и Ба поругалась сначала с бортпроводником (на одну ногу наступлю, за другую потяну и разорву пополам, щенок), потом поцапалась со стюардессой (глаза аж до висков подвела, а детей в самолет не пускаешь). Под ее натиском детей впустили в самолет, и мы стояли наверху, махали родителям рукой, а Гаянэ обливалась горючими слезами и говорила: «Щас мы улетим, а мама останется валяпальту».
Потом мы полетели на самолете, и стюардесса с подведенными глазами разносила на подносе мятные леденцы в желтой обертке с голубеньким самолетом на боку. Всем она дала по одной конфетке, а нам, покосившись на Ба, – по три. Ба мигом растаяла лицом и даже позволила себе некое подобие одобрительной улыбки. А мы весь полет забавлялись тем, что ели конфеты, а потом нас рвало в целлофановые пакеты, которые в большом количестве принесла стюардесса.
– Ну зачем вы их едите, – ругалась Ба.
– Нас и так рвет, с конфетами хотя бы вкуснее, – стонали мы.
– Если смыть с тебя всю косметику, глядишь, под ней и обнаружится миловидное личико, – поблагодарила Ба на прощание стюардессу, когда покидала салон самолета.
– Простите? – не поняла стюардесса.
– Прощаю, – отрезала Ба.
Адлер нам очень понравился. Пока мы ехали из аэропорта, и Ба ругалась с водителем такси, что он плохо водит (тормоза-то помнишь где находятся или рукой показать?) и много денег берет за проезд (я смотрю, счетчик тикает очень резво, небось подкрутил там какую гаечку), мы вертели головами и любовались городом.
– Ух ты, как много людей, – вздыхала Манька, – в стотыщ раз больше, чем в Берде.
– В стотыщмильонов раз, – важно говорила Каринка.
– В стотыщмиллиардов, – не уступала я.
– А мы лясипед не взяли, – вспомнила Гаянэ и горько расплакалась.
Дом, в котором мы сняли две комнаты, принадлежал грузинской родне моей преподавательницы по игре на фортепиано Инессы Павловны.
– Гоги – мой двоюродный брат. Очень честный и порядочный человек, а жена его вообще прелесть, – уверяла нас Инесса Павловна, – так что не волнуйтесь, вам у них будет очень комфортно.
Гоги оказался мужчиной гигантского роста и могучего телосложения. На лице у него красовались лихо подкрученные кверху пышные усы, от глаз к вискам разбегались тоненькие лучики морщин.
– Гамарджоба, – пожал он мужчинам руки, – как доехали?
– Лучше бы не ехали, так доехали, – любезно отозвалась Ба и прошла сквозь опешившего хозяина в дом. – Где тут наши комнаты?
– Теща? – скорбным шепотом спросил папу Гоги.
– Нет, – замотал головой папа и кивнул в сторону дяди Миши, – это его мама.
– Пойдем, покажу ваши комнаты. – Гоги отобрал у дяди Миши чемодан, взял его под локоток и повел в дом.
Все две недели он относился к дяде Мише как к тяжело больному человеку – всячески за ним ухаживал, подсовывал самые вкусные куски еды, норовил открыть перед ним дверь и называл за глаза «этот несчастный человек».
