Маше
Не хочется менять постелитой, на которой ты спала,и проступает еле-елена простыне твоя спина.Твой самолет над Машуком,а одеяло дышит мятою,и я целую ямку, вмятуювдаль улетевшим локотком.Постель, союзница-колдуньядвух тел — двух слитков полнолунья,хоть очертания любимойвосстанови и светом вымой!Постель, наш добрый ангел белый,ты из шуршанья шепот сделай,дай мне с прозрачного вискахоть золотинку завитка,а из морщинок простыни заколку, что ли, протяни.Любимая, ты в облаках,но тень твоя в моих руках.Твой тапочек скулит в саду,но на подушке, как смородинку,тобой уроненную родинкуя утром все-таки найду.
1991
ПРИНЦЕССА НА ГОРОШИНЕ
Маше
Усни, принцесса на горошине,в сны очарованно всмотрясь.А может быть, была подброшенажемчужина под твой матрас. Усни, принцесса на горошине.Себе заметить не позволь,что болью стала так непрошеновоображаемая боль.Усни, принцесса на горошине,не на перинах-облаках,а на ножах, на оговорщине,на раскаленных угольках.Договоримся по-хорошему —ты не одна, а ты со мной.Усни, принцесса на горошине,которой стал весь шар земной.
1991
МОЯ ЭМИГРАЦИЯ
Ко всеобщему изумлению,в полном разуме — сам с усам! —эмигрирую из Америкив одинцовский универсам.Я коляску качу с продовольствием,и, поняв, что я свой человек,каплет мне на штаны с удовольствиемразмораживающийся хек.Эмигрирую из Америкибез ее чуингама во ртуи в неслыханные истерики,и в невиданную доброту.От витрин с несоветским личиком,где и лобстеры, и камамбер,эмигрирую к маминым блинчикам —сверхоружию СССР.Эмигрирую на Патриаршиек водосточной отечной трубе,где — ты помнишь, любовь моя старшая? —ткнулся носом я в губы к тебе.И под чьи-то усмешки игривые,под недоброе: «Ну и ну!»очень правильно эмигрируюя в неправильнейшую страну.Мое место — не в «Уолдорф Астория»,а за бабушкой, скрюченной, какв страшной книге российской историивопросительный горестный знак…
1991
ДАВАЙ, МОЙ ВРАГ
Давай, мой враг, дружить домаминазло врагам, на радость маме.У нас есть общие враги, — ты им — смотри — не помоги.А мамы разные у нас, —лишь слезы общие из глаз.И общий есть у них порок —их вера в праздничный пирог.Давай, мой враг, любимый самый,опять укроемся вдвоем,как одеялом драным, драмой,давай друг друга не убьем.Давай вернем друг другу пулииз тел, израненных вконец,и пули превратим в пилюлидля наших загнанных сердец.Давай, как тысячи пельменей,налепим свеженьких враговдля тысяч новых примирений,для тысяч новых пирогов…
1991
ЧТО-ТО
А все-таки что-то есть в нашем народе, —наверно, немыслимая в переводетакая прекрасная русская древность —еще не задушенная задушевность.
А все-таки что-то есть в нашем народе, —наверно, единственная в природетакая невыгодная исповедальность,как будто по собственной воле кандальность.
А все-таки что-то есть в нашем народе —свобода, припрятанная в несвободе,крамольные кухоньки, ставшие вечем,где теплую водку закусывать нечем.
А все-таки что-то есть в нашем народе,как будто бы тайная карта в колоде,но как объяснить это самое «что-то»,не наша — не русская это забота…
1991
НЕТ ЛЕТ
Светлане Харрис, крестной маме моего сына Мити
«Нет лет…» —вот что кузнечики стрекочут нам в ответна наши страхи постареньяи пьют росу до исступленья,вися на стеблях на весус алмазинками на носу,и каждый — крохотный зелененький поэт.«Нет лет…» —вот что звенит,как будто пригоршня монет,в кармане космоса дырявом горсть планет,вот что гремят, не унывая,все недобитые трамваи,вот что ребячий прутик пишет на песке,вот что, как синяя пружиночка,чуть-чуть настукивает жилочкау засыпающей любимой на виске.
Нет лет.Мы все, впадая сдуру в стадность,себе придумываем старость,но что за жизнь, когда она — самозапрет?Копни любого старикаи в нем найдешь озорника,а женщины немолодые —все это девочки седые.Их седина чиста, как яблоневый цвет.Нет лет.Есть только чудные и страшные мгновенья.Не надо нас делить на поколенья.Всепоколенийность — вот гениев секрет.Уронен Пушкиным дуэльный пистолет,а дым из дула смерть не выдула и Пушкина не выдалане разрешив ни умереть, ни постареть.Нет лет.А как нам быть, негениальным,но все-таки многострадальным,чтобы из шкафа, неодет,с угрюмым грохотом обвальным,грозя оскалом тривиальным,не выпал собственный скелет?Любить.Быть вечным во мгновении.Все те, кто любят, — это гении.Нет летдля всех Ромео и Джульетт.В любви полмига — полстолетия.Полюбите — не постареете —вот всех зелененьких кузнечиков совет.Есть весть,и не плохая, а благая,что существует жизнь другая,но я смеюсь, предполагая,что сотня жизней не в другой, а в этой есть,и можно сотни раз отцвестьи вновь расцвесть.Нет лет.Не сплю, хотя давно погас в квартире свети лишь наскрипывает дряхлый табурет: «Нетлет…нетлет…»
18 июля 1992 Станция Зима
МОНОЛОГ ЧУЧЕЛА
Когда мое чучело жгли милосердные братья-писатели,слава Богу еще, не пыряя в живот перочинным ножом,на меня они зря полбутылки бензина истратили,потому что давно сам собой я сожжен.Я, вдыхая дерьмо человечье,не слишком ароматическое,охранял в огородишке, рядом с уборной, редиску и лук.Я торчал слишком долго, как чучело романтическое,мир стараясь обнять неуклюже распялками рук.Был набит я соломой. Я не замечал, как меняетсяжизнь вокруг и как нагличают воробьи.Я сгорел в наказанье за быструю воспламеняемостьи в политике, и в любви.Уцелел только остов обугленный, дымом окутанный,но огонь моих рук не сумел до конца обломать.Я в золе от себя самого догорал и сожженными культямивсе хотел обнимать, обнимать, обнимать…И когда, дожигая меня, чиркнуть спичкой собратьям приспичило,я услышал завистливый, злой шепоток палача:«Ишь чего захотело ты, чучело, ишь ты, чумичило…Ты себя возвеличило слишком, над редькой и репой торча…»И я вспыхнул последним, предсмертно синеющим пламенем,как горящий пожарник, который себя не сберег от огня.Все мои ордена, словно пуговицы, расплавило.Если СССР погорел, почему бы не сжечь и меня?И когда шовинюги еще доплеснули бензина на чучелои ноздрями запел сладострастно генштабовский соловей,необъятная дворничиха — женщина чуткаяподметала мой пепел метлой задушевной своей.А все дамочки сладенькие и все мальчики гаденькиенаблюдали за судорогами последних гримас лица,и подлили в огонь соратники — благородные шестидесятникина прощание мас-ли-ца.Что там на пепелище ты, любимая, ищешь —может быть, мое сердце, уцелевшее после всего?Видно, что-то в нем было, если сердце любило,и оно не забыло, как любили его.
1992
Генштабовский соловей — меткое прозвище Александра Проханова, лившего бензин на мое довольно симпатичное чучело. Прохановскую бы энергию да в мирных целях!
