– Да… – спросонья буркнул я.
– Это Отец Виктории, – спокойно сказал зрелый мужчина. Голос был властным, отчётливым, казалось, он звонил из соседней квартиры.
В голове, как от ушата воды, разом просветлело. Я приподнялся на локте, посмотрел на шелковистую россыпь светлых волос на подушке. Вика лежала красивая и чудесная, как фея. Она не шевельнулась, и я ответил так тихо, как позволяло общение по телефону.
– Она ещё спит. Мне не хотелось бы её будить.
– Обычно она поднимается рано. Но если спит, не стоит будить. Мне нужны вы.
Последнее заявление не вызвало у меня восторга.
– Я вас слушаю, – сказал я сдержанно.
– Мне, как отцу, хотелось бы знать, на ком она остановила выбор. Думаю, это моё право.
Он ждал, что я отвечу.
– Да, конечно, – произнёс я. – Что вы предлагаете?
– Жду вас к тём часам дня.
Возражения не предполагалось, но я ответил со всей твёрдостью.
– В ближайшие дни подъехать не смогу. Мне нужно утрясти важные дела. Они не терпят отлагательств.
– Ваши главные дела я уже утряс, – в голосе отца Вики ясно прозвучали стальные ноты. – Вряд ли вы сделаете лучше. У вас достаточно времени, чтобы в этом убедиться.
– Я так и сделаю. А потом решу.
– Итак, я жду. В три у меня дома. Предупреждаю. Я не любитель отечественной расхлябанности, предпочитаю иметь дела с пунктуальными людьми.
– Я тоже.
– Рад это слышать. Я не прощаюсь.
Он повесил трубку, оставив меня с тягостным чувством неприятной зависимости от того, от которого желал бы держаться подальше. Я тоже положил трубку на аппарат и потёр лоб, но это не помогло прояснить, что он имел в виду под им решёнными моими делами. Вика потянулась под одеялом, потом повернула голову ко мне, открыла глаза.
– Твой отец звонил, – негромко сказал я.
– Я слышала, – голос был каким-то отстранённым, бесцветным.
– Кажется, мы не пришлись друг другу по вкусу.
– Тебя это волнует?
– Меня волнуешь лишь ты.
– Так в чём дело?
– Мне не нравится это… ощущение мужа принцессы, нужного только, чтоб произвести на свет наследника престола.
– Чем ты недоволен? Разве ты не получил, что хотел?
Я не ожидал такого поворота, даже защемило сердце.
– Говоришь так, словно я тебя изнасиловал.
Она отвела взор к окну, за которым уныло покачивались ветки, ещё не сбросившие всю жёлтую листву.
– Отвернись, пожалуйста, – попросила она. – Мне надо одеться.
Завтракать она не стала. Пока я умывался и брился, она уже собралась уходить.
– Ты когда вернёшься? – безнадёжно спросил я, когда провожал Вику до входной двери.
– Не знаю.
Дверь захлопнулась, как приговор без права обжалования, и я остался один в квартире, пустота которой становилась невыносимой. Я уверял себя, что Вика всё равно придёт, но от этого было не легче.
Горячий душ взбодрил меня. Я снова обработал рану, на этот раз только зелёнкой, и засел за завтрак на скорую руку. Любовная тоска отступила, когда принялся в уме перебирать невесёлые проблемы, которые предстояло решить. Отложив надкусанный бутерброд на тарелку, я отправился на поиски записной книжки. Вернулся с ней на кухню и набрал номер конторы Тоби, – это имя, казалось, не забуду до Страшного суда. Как и в понедельник, мне ответили, что он будет к полудню. Поблагодарив, я без особого энтузиазма продолжил прерванный завтрак, размышляя, как же, чёрт, долго Тоби приходит в себя после всех прелестей неусыпной заботы девиц-телохранительниц.
Помыв посуду, я занялся разбором бумаг, которые достались мне от Ивана. Раскладывая их, неожиданно обнаружил снимок. Тот самый, где Иван строил мне рожки. Странное чувство охватило меня, разглядывающего её теперь, после всех событий последних суток. Но времени предаваться воспоминаниям не было. Я отложил снимок изображением вниз.
Акции и сертификаты были на предъявителя. Только страховка оформлена на моё имя. Согласно приложенной записке, я мог рассчитывать примерно на сто тридцать тысяч долларов, если вовремя избавлюсь от акций. Объяснения Ивана представлялись всё более убедительными. Вся российская экономика держалась на коммерческом экспорте сырья. Поддержать промышленные производства было возможным лишь при условии, что правительство окажет давление на нефтяных и газовых спрутов, на тех дельцов и чиновников, что за ними стояли, отберёт у них значительную часть экспортной выручки. А это означало ущемление их кровных интересов. Падение курса принадлежащих им акций было вызвано не рыночными обстоятельствами, а борьбой кланов, которые имели возможность оказывать то или иное давление на нынешний режим власти, на правительственных чинуш. Захватывающие и делящие собственность группировки сделали власть заложницей своих интересов, и вся политика правительства строилась на текущей расстановке сил этих группировок. В таких обстоятельствах любая попытка поднять промышленность за счёт внутренних ресурсов, без притока инвестиций промышленных корпораций Запада, обречена на провал. А все разговоры о приоритетном развитии некоторых отраслей были блефом, игрой, рассчитанной на доверчивых граждан, и следом за существенным падением акций сырьевых компаний последует их резкий подъём. Получалось, какая-то клика, наплевав на страну и всё население, втягивала правительство в жульническую биржевую афёру по изъятию финансовых средств у вкладчиков, у среднего и мелкого бизнеса. По сути, за счёт банкротства многих ещё выживающих предприятий и представителей мелких и средних бизнесменов.
Банкротства всех этих бизнесменов меня не волновали. Большинство мелких предпринимателей сколачивали первоначальный капитал тем же противоправным путём – жульничеством, спекуляцией и разбоем. Просто сначала в наших базарно-рыночных заводях и болотах разжирели прожорливые щуки, а теперь ими решили лакомиться акулы. А за всё в конечном счёте будут расплачиваться живущие трудом люди. Но надо ли их жалеть? Жалость развращает, подрывает моральные силы и способность понять и защищать собственные интересы. Скорее уж голод и холод заставят трудяг учиться отстаивать свои права и будущее. В известном смысле – чем хуже, тем лучше.
С такими мыслями я складывал бумаги в стопки, а стопки опять вложил в пакет. Вторично позвонил прохвосту Тоби; он всё ещё не появился. Я накинул демисезонную куртку и отправился обследовать ближайшие хозяйственные магазины. Купив подходящий дверной замок, я часа полтора возился, вставлял его вместо чужого. И когда в третий раз по телефону связался с конторой Тоби, тот оказался на месте. Мне почудилось, от звука моего голоса он порядком струхнул и проглотил язык.
– Эй, приятель?! – раздражённо сказал я, не слыша ответа. – У тебя что, трубка вывалилась из рук?
– Э-э, я-а… У меня нет ваших… э-э.. – раздалось невнятное бормотанье.
Меня это окончательно вывело из себя.
– Послушай, я не первый секретарь обкома. Ты можешь сказать внятно, что случилось? Где мой договор?
– Я-я, э-э… – заблеял он. И выдохнул. – Мне пришлось его продать.
Я вмиг вспомнил замечание папаши Вики.
– Понятно!
Тоби меня больше не интересовал, я положил трубку. Думаю, он испытывал облегчение, что я перестал терзать столь тонкую личность, и решил не иметь со мной дел ни за какие блага на свете, а заодно нанять ещё парочку телохранительниц в ущерб отечественной спортивной гребле.
29
Ровно за минуту до трёх часов я входил в освещённую золотистым светильником прихожую. Вопреки намерениям хозяина в отношении моей особы я бывал здесь дважды и всё же сохранил голову на плечах. Пока мне везло как цыгану, который забрался в чужую конюшню и увёл дорогую лошадку.
Переступив порог, я был остановлен Эдиком, – он умудрился впустить меня, захлопнуть дверь и одновременно загородить проход в помещения.
– Привет, – сказал я с напускной невозмутимостью и стал расстёгивать куртку. – Мне назначена высочайшая аудиенция, а ты мешаешь пройти. А ведь меня предупредили, точность – вежливость королей, и её же обязаны придерживаться приглашённые.
– Пушку, – потребовал Эдик, когда я распахнул перед ним куртку для досмотра.
Он протянул ладонь.
– Сегодня не подаю, – сочувственно заметил я. – Но ты мне не веришь, и я позволю себя обыскать.
– Обыщу и без твоего разрешения, – сказал он без намёка на шутку. – Приподними-ка лапы.
Я охотно подчинился.
– Только не защекочи до смерти. Босс тебя не простит.
Ловкости его рук позавидовал бы пианист. Закончив обыск, Эдик распорядился:
– Иди!
Мы прошли вглубь квартиры, где я ещё не был. Эдик тронул меня за плечо, заставил приостановиться перед резной дверью из красного дерева. Почти сразу дверь раскрылась, и мне пришлось посторониться, выпуская Оксану, которая надвигалась как танк. Тёмное платье подчёркивало бесспорные достоинства её фигуры, в ушах покачивались длинные золотые серьги. А вот выражение лица ясно показывало, она никогда не изменит обо мне мнения, которое сложилось при знакомстве на корабле, – мнения не лестного для меня. Но я был доволен, это позволяло не кривить душой, платить ей той же монетой.
