1947
* * *
«…Вдруг особенно ясно стало – кто Вы и что Вы. Иной плод дозревает более, иной менее зримо. Духовная Ваша мощь вдруг сбросила с себя все второстепенные значимости… Это непрекращающееся высшее созерцание совершенства и непререкаемой истинности стиля, пропорций, деталей, классического соединения глубоко запечатленного за ясностью формы чувства… Если бы Вы ничего кроме „Рождества“ не написали в жизни, этого было бы достаточно для Вашего бессмертия на земле и на небе…»
Мария Юдина – Борису Пастернаку.
Из письма 7-8-февраля 1947
Чудо
Он шел из Вифании в Ерусалим,Заранее грустью предчувствий томим.
Колючий кустарник на круче был выжжен,Над хижиной ближней не двигался дым,Был воздух горяч и камыш неподвижен.И Мертвого моря покой недвижим.
И в горечи, спорившей с горечью моря,Он шел с небольшою толпой облаковПо пыльной дороге на чье-то подворье,Шел в город на сборище учеников.
И так углубился Он в мысли свои,Что поле в уныньи запахло полынью.Все стихло. Один Он стоял посредине,А местность лежала пластом в забытьи.Все перемешалось: теплынь и пустыня,И ящерицы, и ключи, и ручьи.
Смоковница высилась невдалеке,Совсем без плодов, только ветки да листья.И Он ей сказал: «Для какой ты корысти?Какая мне радость в твоем столбняке?Я жажду и алчу, а ты пустоцвет,И встреча с тобой безотрадней гранита.
О, как ты обидна и недаровита!Останься такой до скончания лет».По дереву дрожь осужденья прошла,Как молнии искра по громоотводу.Смоковницу испепелило дотла.
Найдись в это время минута свободыУ листьев, ветвей, и корней, и ствола,Успели б вмешаться законы природы.Но чудо есть чудо, и чудо есть Бог.Когда мы в смятеньи, тогда средь разбродаОно настигает мгновенно, врасплох.
1947
Порою отношения Пастернака с Ольгой Ивинской заходили в мучительный тупик, но он ни за что не хотел расставаться с Зинаидой Николаевной, ломать и менять свою жизнь. Его супружество, претерпев многие превратности, потеряло прежнюю нежность, тем более что Зинаида Николаевна после тяжело пережитой смерти своего 20-летнего обожаемого сына Адриана Нейгауза откровенно призналась в невозможности более быть женой, оставив за собой только роль хозяйки дома. Но сохраненное на всю жизнь чувство любви к ней не позволяло Пастернаку ее оставить. К весне 1949 года для него в очередной раз определилась необходимость покончить с душевной раздвоенностью и положить конец своим отношениям с Ольгой Ивинской.
* * *
«…У меня была одна новая большая привязанность, но так как моя жизнь с Зиной настоящая, мне рано или поздно надо было первою пожертвовать, и, странное дело, пока все было полно терзаний, раздвоения, укорами больной совести и даже ужасами, я легко сносил, и даже мне казалось счастьем все то, что теперь, когда я целиком всею своею совестью безвыходно со своими, наводит на меня безутешное уныние: мое одиночество и хождение по острию ножа в литературе, конечная бесцельность моих писательских усилий, странная двойственность моей судьбы „здесь“ и „там“ и пр. и пр.
Тогда я писал первую книгу романа и переводил Фауста среди помех и препятствий, с отсутствующей головой, в вечной смене трагедий с самым беззаботным ликованием и все мне было трын-трава и казалось, что все мне удается…»
Борис Пастернак – Ольге Фрейденберг.
Из письма 7 августа 1949
Жалость и тревога, которыми полно приведенное письмо, вскоре сменились реальным страхом за судьбу Ольги Ивинской. Ею заинтересовались судебные органы, и после неоднократных вызовов и допросов она была арестована и приговорена по политической статье к пяти годам каторжных работ.
* * *
«…Жизнь в полной буквальности повторила последнюю сцену Фауста, „Маргариту в темнице“. Бедная моя О. последовала за дорогим нашим Т „ицианом“. Это случилось совсем недавно, девятого (неделю тому назад). Сколько она вынесла из-за меня! А теперь еще и это! Не пишите мне, разумеется об этом, но измерьте степень ее беды и меру моего страдания.
Наверное, соперничество человека никогда в жизни не могло мне казаться таким угрожающим и опасным, чтобы вызывать ревность в ее самой острой и сосущей форме. Но я часто, и в самой молодости, ревновал женщину к прошлому или к болезни, или к угрозе смерти или отъезда, к силам далеким и непреодолимым. Так я ревную ее сейчас к власти неволи и неизвестности, сменившей прикосновение моей руки или мой голос.
Я пишу Вам глупости, Нина, простите меня. Еще большей глупостью будет сказать Вам, что при всем этом я на страже всего Зининого и ее жизни со мной, что я не даю и не дам ей почувствовать ничего, что бы опечалило или обидело ее.
А страдание только еще больше углубит мой труд, только проведет еще более резкие черты во всем моем существе и сознании. Но причем она, бедная, не правда ли?…»
Борис Пастернак – Нине Табидзе.
Из письма 15 октября 1949
Разлука
С порога смотрит человек,Не узнавая дома,Ее отъезд был как побег,Везде следы разгрома.
Повсюду в комнатах хаос.Он меры разореньяНе замечает из-за слезИ приступа мигрени.
В ушах с утра какой-то шум,Он в памяти иль грезит?И почему ему на умВсе мысль о море лезет?
Когда сквозь иней на окнеНе видно света Божья,Безвыходность тоски вдвойнеС пустыней моря схожа.
Она была так дорогаЕму чертой любою,Как морю близки берегаВсей линией прибоя.
Как затопляет камышиВолненье после шторма,Ушли на дно его душиЕе черты и формы.
В года мытарств, во временаНемыслимого бытаОна волной судьбы со днаБыла к нему прибита.
Среди препятствий без числа,Опасности минуя,Волна несла ее, неслаИ пригнала вплотную.
И вот теперь ее отъезд,Насильственный, быть может.Разлука их обоих съест,Тоска с костями сгложет.
И человек глядит кругом:Она в момент уходаВсе выворотила вверх дномИз ящиков комода.
Он бродит и до темнотыУкладывает в ящикРаскиданные лоскутыИ выкройки образчик.
И, наколовшись об шитьеС невынутой иголкой,Внезапно видит всю ееИ плачет втихомолку.
1953
Свидание
Засыпет снег дороги,Завалит скаты крыш.Пойду размять я ноги:За дверью ты стоишь.
Одна в пальто осеннем,Без шляпы, без калош,Ты борешься с волненьемИ мокрый снег жуешь.
Деревья и оградыУходят вдаль, во мглу.Одна средь снегопадаСтоишь ты на углу.
Течет вода с косынкиПо рукаву в обшлаг,И каплями росинкиСверкают в волосах.
И прядью белокуройОзарены: лицо,Косынка и фигураИ это пальтецо.
Снег на ресницах влажен,В твоих глазах тоска,И весь твой облик слаженИз одного куска.
Как будто бы железом,Обмокнутым в сурьму,Тебя вели нарезомПо сердцу моему.
И в нем навек заселоСмиренье этих черт,И оттого нет дела,Что свет жестокосерд.
И оттого двоитсяВся эта ночь в снегу,И провести границыМеж нас я не могу.
Но кто мы и откуда,Когда от всех тех летОстались пересуды,А нас на свете нет?
1950
Осень
