Борис Пастернак – Валерию Авдееву.
Из письма 21 мая 1948
* * *
«…Когда мы стали встречаться, я казался Пастернаку не столько человеком, рожденным его собственными идеями, сколько единомышленником, пришедшим к его мыслям трудной дорогой. Записана тысячная часть наших разговоров…
– Фамилия героя романа? Это история непростая. Еще в детстве я был поражен, взволнован строками из молитвы православной церкви: «Ты есть воистину Христос, сын Бога Живаго»[114]. Я повторял эту строку и по-детски ставил запятую после слова «Бога». Получалось таинственное имя Христа «Живаго». Не о живом Боге думал я, а о новом, только для меня доступном его имени «Живаго». Вся жизнь понадобилась на то, чтобы это детское ощущение сделать реальностью – назвать этим именем героя моего романа. Вот истинная история, «подпочва» выбора. Кроме того, «Живаго» – это звучная и выразительная сибирская фамилия (вроде Мертваго, Веселаго). Символ совпадает здесь с реальностью, не нарушает ее, не противоречит ей…»
Варлам Шаламов.
Из воспоминаний
Зимняя ночь
Мело, мело по всей землеВо все пределы.Свеча горела на столе,Свеча горела.
Как летом роем мошкараЛетит на пламя,Слетались хлопья со двораК оконной раме.
Метель лепила на стеклеКружки и стрелы.Свеча горела на столе,Свеча горела.
На озаренный потолок ложились тени,Скрещенья рук, скрещенья ног,Судьбы скрещенья.
И падали два башмачкаСо стуком на пол.И воск слезами с ночникаНа платье капал.
И все терялось в снежной мгле,Седой и белой.Свеча горела на столе,Свеча горела.
На свечку дуло из угла,И жар соблазнаВздымал, как ангел, два крылаКрестообразно.
Мело весь месяц в феврале,И то и делоСвеча горела на столе,Свеча горела.
1946
Март
Солнце греет до седьмого пота,И бушует, одурев, овраг.Как у дюжей скотницы работа,Дело у весны кипит в руках.
Чахнет снег и болен малокровьемВ веточках бессильно синих жил.Но дымится жизнь в хлеву коровьем,И здоровьем пышут зубья вил.
Эти ночи, эти дни и ночи!Дробь капелей к середине дня,Кровельных сосулек худосочье,Ручейков бессонных болтовня!
Настежь все, конюшня и коровник,Голуби в снегу клюют овес,И всего живитель и виновник, —Пахнет свежим воздухом навоз.
1946
Бабье лето
Лист смородины груб и матерчат.В доме хохот и стекла звенят.В нем шинкуют, и квасят, и перчат,И гвоздики кладут в маринад.
Лес забрасывает, как насмешник,Этот шум на обрывистый склон,Где сгоревший на солнце орешникСловно жаром костра опален.
Здесь дорога спускается в балку,Здесь и высохших старых коряг,И лоскутницы осени жалко,Все сметающей в этот овраг.
И того, что вселенная проще,Чем иной полагает хитрец,Что как в воду опущена роща,Что приходит всему свой конец.
Что глазами бессмысленно хлопать,Когда все пред тобой сожжено,И осенняя белая копотьПаутиною тянет в окно.
Ход из сада в заборе проломанИ теряется в березняке.В доме смех и хозяйственный гомон,Тот же гомон и смех вдалеке.
1946
В конце 1946 года Пастернак познакомился с Ольгой Всеволодовной Ивинской, которая работала в журнале «Новый мир». Как поклонницу его поэзии, вместе с Лидией Корнеевной Чуковской он пригласил их на чтение первых глав романа и написанных к тому времени стихов, которое происходило 6 января 1947 года на квартире пианистки Марии Вениаминовны Юдиной.
Пастернак не делал тайны из того, что писал, и такие чтения в кругу друзей устраивал регулярно. Дружественные отзывы, которые он получал, помогали ему продолжать работу в атмосфере заинтересованного соучастия.
Образ героини романа Ларисы Антиповой был для Пастернака развитием пожизненно разрабатываемой им женской темы и живым воплощением судьбы России. Такая трактовка зародилась в ранней юности, пронзила его болью и горечью в 1917 году при встрече с Еленой Виноград, ее подтверждение он увидел в судьбе Зинаиды Николаевны, которая стала героиней его неоконченной прозы 1930-х годов.
Отражением его отношений с Ольгой Ивинской, радостных и светлых в это время, можно считать внешний облик Ларисы Федоровны в романе и ту теплоту, которой согреты посвященные ей главы. Пробудившийся после встречи с нею «резкий и счастливый личный отпечаток» дал ему силы справиться с трудностями работы над романом.
Сознание греховности и заведомой обреченности его отношений с Ивинской освещало их прощальной нежностью последней любви. Муки совести с одной стороны и легкомысленный эгоизм с другой – часто ставили их перед необходимостью расстаться, но жалость и жажда душевного тепла снова влекли его к ней.
Объяснение
Жизнь вернулась так же беспричинно,Как когда-то странно прервалась.Я на той же улице старинной,Как тогда, в тот летний день и час.
Те же люди и заботы те же,И пожар заката не остыл,Как его тогда к стене МанежаВечер смерти наспех пригвоздил.
Женщины в дешевом затрапезеТак же ночью топчут башмаки.Их потом на кровельном железеТак же распинают чердаки.
Вот одна походкою усталойМедленно выходит за порогИ, поднявшись из полуподвала,Переходит двор наискосок.
Я опять готовлю отговорки,И опять все безразлично мне.И соседка, обогнув задворки,Оставляет нас наедине.
Не плачь, не морщь опухших губ,Не собирай их в складки.Разбередишь присохший струпВесенней лихорадки.
Сними ладонь с моей груди,Мы провода под током,Друг к другу вновь того гляди,Нас бросит ненароком.
Пройдут года, ты вступишь в брак,Забудешь неустройства.Быть женщиной – великий шаг,Сводить с ума – геройство.
А я пред чудом женских рук,Спины, и плеч, и шеиИ так с привязанностью слугВесь век благоговею.
Но как ни сковывает ночьМеня кольцом тоскливым,Сильней на свете тяга прочьИ манит страсть к разрывам.
1947
На сборном поэтическом вечере в Политехническом музее, состоявшемся 7 февраля 1948 года под названием «Поэты за мир, за демократию», в числе 20 других читал свои стихи Пастернак. В списке приглашенных им на вечер была Ольга Ивинская. Пастернак встречал ее у входа. Она опаздывала, и он появился в зале в тот момент, когда Алексей Сурков говорил вступительное слово, внезапно прервавшееся оглушительными аплодисментами. Сурков не сразу понял, что аплодируют не ему, а Пастернаку, старавшемуся незаметно проскользнуть на свое место в президиуме. Надо было видеть страшную гримасу, которой исказилось его лицо.
* * *
«…Всем вежливо хлопали, но когда наступила очередь Пастернака, зал опять, как при его появлении разразился дружными долгими аплодисментами… Меня поразило его чтение. Он читал стихи как бы в очень камерной манере, совсем без декламации, вслушиваясь в них, подчеркивая интонацией смысловую сторону, но не отпуская и стихотворного размера, и ритмических каденций строфы, ускоряя и замедляя течение строки… Его скорее низкий голос шел из глубины и, казалось, захватывал его самого целиком этими произносимыми строками, и все окрашивалось неповторимой интонацией взволнованного, живого и подлинного чувства, где-то почти на грани всхлипывания и захлеба…
