с помощью неявной избыточности прилагательного «живой» в предпоследней строфе и явных логических изъянов в перечислении «деревья, звери, птицы – большие, сильные, мохнатые, живые» выделена идея жизни как преемственной связанности различных видов. В обоих вариантах природа исполняет для семейства свою утреннюю песню и, возможно, вторит изображениям поклонения животных Святому Семейству на иконах, на многочисленных картинах фламандской школы, в работах Филонова. Все эти изобразительные традиции были очень важны для Заболоцкого. В обоих вариантах утренняя песня природы становится утренней песней самого поэта, а стихотворение воплощает гармонию, преемственность и целостность.
БОЛЬШЕ, ЧЕМ НАМЕК НА БЕССМЕРТИЕ
Будет нужно, продай прежде всего 20 томов в картонных крышках библиотеки Брокгауза и Ефрона – Шекспира, Шиллера, Пушкина, Мольера, Байрона… Вообще, мне хотелось бы, чтобы из моей библиотеки сохранились лишь немногие книги: Пушкина однотомник, Тютчева томик, Баратынского два тома, Гоголь, Сковорода, Лермонтов, Достоевский, Бунин, Хлебников.
Н. Заболоцкий. Письмо жене из дальневосточного лагеря
В стихотворении 1936 года «Вчера, о смерти размышляя» мы приходим к сути метафизических поисков Заболоцкого в 30–40-х годах. Подобно английским кладбищенским поэтам и их многочисленным русским последователям, лирический герой созерцает природу и в душевной муке размышляет о смерти. Если английские предтечи, которых более подробно мы обсудим в следующей главе, обычно находят утешение и истину в обращении к Богу, лирический герой Заболоцкого внезапно осознает, что он един с природой. И не только с природой, которая окружает его сейчас и в которой он слышит пенье трав, речь воды и мертвый крик камня, но и с вековой природой, которая сохраняет в себе преображенную жизнь Пушкина, Хлебникова, Сковороды и всех мертвых.
ВЧЕРА, О СМЕРТИ РАЗМЫШЛЯЯ
Вчера, о смерти размышляя,
Ожесточилась вдруг душа моя.
Печальный день! Природа вековая
Из тьмы лесов смотрела на меня.
И нестерпимая тоска разъединенья
Пронзила сердце мне, и в этот миг
Все, все услышал я – и трав вечерних пенье,
И речь воды, и камня мертвый крик.
И я, живой, скитался над полями,
Входил без страха в лес,
И мысли мертвецов прозрачными столбами
Вокруг меня вставали до небес.
И голос Пушкина был над листвою слышен,
И птицы Хлебникова пели у воды
И встретил камень я. Был камень неподвижен,
И проступал в нем лик Скороводы.
И все существованья, все народы
Нетленное хранили бытие,
И сам я был не детище природы,
Но мысль ее! Но зыбкий ум ее!
[Заболоцкий 1972, 1: 195, 384]
Различия между этим стихотворением и творчеством Заболоцкого 1920-х годов настолько очевидны, что не требуют особых комментариев. Образность уже не такая ошеломляющая, рифмы более правильные, стихотворные строки более протяженные и более музыкальные (хотя они и не столь подчеркнуто музыкальны, как в некоторых «символистских» юношеских стихотворениях Заболоцкого), а лирический герой больше не юродствует. Несмотря на все это, его ви́дение – это по-прежнему ви́дение эксцентричного человека, пытающегося решить те же онтологические и эпистемологические вопросы Декларации ОБЭРИУ, что и прежний юродивый. Подобно барам, кухням и рынкам эпохи НЭПа в большом городе, природа точно так же оказалась полна «вещей» с их собственным независимым существованием, и поэт по-прежнему ищет способ бытия и видения, соответствующие существующей реальности.
Ключ к стихотворению можно найти в том, как изменилось отношение лирического героя к лесу. В первой строфе темные леса связаны с угрожающей «вековой природой», которая вызывает у поэта горечь при мысли о смерти и разлуке, но к середине стихотворения его ви́дение преображается. Он не только идет в лес без страха, но, оказавшись там, он общается с мертвыми каким-то способом, который, очевидно, смягчает его прежние переживания по поводу разлуки.
И я, живой, скитался над полями,
Входил без страха в лес,
И мысли мертвецов прозрачными столбами
Вокруг меня вставали до небес.
Это структурный центр стихотворения, он передает фундаментальные аспекты мировоззрения Заболоцкого. В свете того, что стихотворение написано вольным пятистопным ямбом, вторая строка строфы, говорящая о лесе, – «Входил без страха в лес» – является самой короткой строкой (три стопы) и тем самым выделена[233]. Следующая шестистопная строка о прозрачных столбах – одна из самых длинных, и к тому же соединена со следующей строкой, из-за чего ощущение длины усиливается. Это противопоставление при помощи размера подчеркивает связь между новообретенным бесстрашием поэта и его способностью общаться с мертвыми. Кроме того, образ мыслей мертвецов как «прозрачных столбов» вносит свой вклад в применение слов с корнем столб– / столп-, которые играют особую роль в творчестве Заболоцкого, когда речь идет об идеях духовной идентичности, бессмертия, искусства и религии.
Положительный смысл такого общения с мертвыми становится очевидным в четвертой строфе. Здесь лирический герой встречает трех своих предшественников, особенно значимых для реального поэта Заболоцкого: Хлебникова, Пушкина и Сковороду. Как следует из письма, выдержка из которого приведена в эпиграфе выше, Заболоцкий уже был готов расстаться с изданием классиков Брокгауза и Эфрона, которое, очевидно, было ему дорого в не столь суровые времена, – возможно, тогда он еще переживал чувство культурной неуверенности вышедшего в люди «полукрестьянина» [Заболоцкий Н. Н. 1977: 180]. И напротив, теми авторами, которых он считал абсолютно необходимыми в своей библиотеке даже в тяжелые времена, были Хлебников, Пушкин и Сковорода. Из строфы, в которой царят величественные шестистопные строки и которая украшена такими риторическими приемами, как паратаксис и анафора, мы узнаем, что голос Пушкина был слышен над листвой, у воды пели птицы Хлебникова, а в неподвижном камне проступал лик Сковороды. Таким образом, автор возвращается к движению от растения к воде и камню, которое мы видим во второй строфе, – «и трав вечерних пенье, / И речь воды, и камня мертвый крик», – но уже более пристально и с осознанием его значимости лично для себя.
У изображения людей, воплощенных в природе, есть источники и за пределами стихотворения. В более широком философском контексте можно вспомнить Льва Толстого, который, как и Заболоцкий, свои духовные борения направлял по большей части на поиск единства с миром, заключив в одной из своих записей, что человек должен быть способен «перенестись» мыслью в «другого человека, животное, растение, камень даже» [Толстой 1952: 101]. Другой возможный источник образности, и несколько более вероятный – стихотворение Мандельштама 1934 года «И Шуберт на
