(как всегда у Заболоцкого) природа настолько физически и морально раздавлена противостоянием с человеческой мощью, что «не посмела головы поднять».
Как бронтозавры каменного века,
Они прошли, созданья человека,
Плавучие вместилища чудес,
Бия винтами, льдам наперерез.
И вся природа мертвыми руками
Простерлась к ним, но, брошенная вспять,
Горой отчаянья легла над берегами
И не посмела головы поднять.
[Заболоцкий 1972, 1: 383][243]
Отдельные наиболее яркие примеры многогранных и порой противоречивых взглядов Заболоцкого на природу встречаются в разных стихотворениях. Одно из таких стихотворений – «Лодейников». Прототипом его главного героя, Лодейникова, является друг Заболоцкого, входивший в круг общения обэриутов, Николай Олейников. В стихотворении, над которым Заболоцкий с перерывами работал в период с 1932 по 1947 год, мы видим, как и Теннисон, что «…клюв и клык всегда в крови», а также можем наблюдать «советский» и «романтический» пути решения проблемы взаимоотношений между человеком и природой. В самой ранней опубликованной версии стихотворения Лодейников выражает проблему отношения человека к природе так, что это в равной степени характеризует и самого Заболоцкого: «В душе моей сраженье / природы, зренья и науки» [Заболоцкий 1972, 1: 383]. По мере того, как Лодейников подробно излагает свои думы, проблема начинает казаться разрешимой, если примечаниеть принципы Декларации ОБЭРИУ: смотреть на мир «голыми глазами», счищая с предмета «повседневную шелуху» и постигая подлинную «вещность вещей». Лодейников сетует, что он видит только «знаки» окружающего мира, а не подлинные предметы:
Вокруг меня кричат собаки,
Растет в саду огромный мак, —
я различаю только знаки
домов, растений и собак[244].
В третьей части поэмы в отрывке, который, по-видимому, остался неизменным в разных редакциях, Лодейников сидит в саду, погруженный в созерцание природы, и, наконец, видит ее «голыми глазами». И видит он явно не Эдемский сад. Сцена больше напоминает не гармоничную жизнь до грехопадения, а кровавое приготовление обеда в стихотворении «На лестницах».
Лодейников склонился над листами,
И в этот миг привиделся ему
Огромный червь, железными зубами
Схвативший лист и прянувший во тьму.
Так вот она, гармония природы,
Так вот они, ночные голоса!
Так вот о чем шумят во мраке воды,
О чем, вздыхая, шепчутся леса!
Лодейников прислушался. Над садом
Шел смутный шорох тысячи смертей.
Природа, обернувшаяся адом,
Свои дела вершила без затей.
Жук ел траву, жука клевала птица,
Хорек пил мозг из птичьей головы,
И страхом перекошенные лица
Ночных существ смотрели из травы.
Природы вековечная давильня
Соединяла смерть и бытие
В один клубок, но мысль была бессильна
Соединить два таинства ее.
[Заболоцкий 1972, 1: 185][245].
В стихотворении «Вчера, о смерти размышляя» этому ужасающему видению естественного каннибализма противопоставлена картина человеческого разума как положительной, организующей, управляющей силы внутри самой природы, основные атрибуты которой – гармония и целостность. В приведенном фрагменте «Лодейникова», антитетическая связь которого с более поздним «Вчера, о смерти размышляя» усилена рифмой бытие / ее в заключительных четверостишиях, мысль бессильна решить головоломку нерасторжимого переплетения жизни и смерти.
В двух заключительных строфах «Лодейникова» описанная выше головоломка опровергается, – возможно, потому, что в них отражено скорее ви́дение поэта-рассказчика, чем персонажа Лодейникова. Любопытным образом, но вполне логично, учитывая внутреннюю битву Заболоцкого «между природой, зреньем и наукой», эти строфы ведут поэму в двух явно противоположных направлениях. В предпоследней строфе предложено позитивистское, «советское» решение, где природа покоряется руководящей руке человека, в то время как в последней строфе происходит возврат к романтической парадигме, высшие ценности которой – природа, горящая звезда и душа поэта. «Советский» вывод становится очевидным, когда Лодейников из окна поезда видит огромный город, в котором угадывается центр прогресса и социалистического строительства. Когда возникает город, как будто «новый дирижер» (возможно, фигура, похожая на Сталина) вступает на подиум оркестра природы, привнося в некогда хаотичный ландшафт порядок и промышленное производство и собирая все в «один согласный хор».
Разрозненного мира элементы
Теперь слились в один согласный хор,
Как будто, пробуя лесные инструменты,
Вступал в природу новый дирижер.
Органам скал давал он вид забоев,
Оркестрам рек – железный бег турбин…
И в голоса нестройные природы
Уже вплетался первый стройный звук…
[Заболоцкий 1972, 1: 185]
Заключительное четверостишие поэмы уклоняется в романтическую струю, напоминая о XIX веке в целом, с возможной смутной отсылкой к известному стихотворению Пушкина «Осень», а также к менее известному одноименному стихотворению Боратынского, которое завершается изображением падающей звезды (якобы символизирующей Пушкина) над унылым пейзажем:
Суровой осени печален поздний вид,
Но посреди ночного небосвода
Она горит, твоя звезда, природа,
И вместе с ней душа моя горит.
[Там же][246]
В 1946 году в стихотворении «Читайте, деревья, стихи Гезиода» Заболоцкий явил еще один пример своего противоречивого отношения к природе. Это стихотворение разворачивается в обратном порядке, по сравнению с «Лодейниковым»: сперва поэт выражает романтическое стремление стать частью бессмертной природы, затем соглашается с ее отрицанием человеческого бессмертия и утверждает, что человек должен взять на себя роль хозяина и учителя природы. Жажда бессмертия в начале явно связана с антирационалистическими наклонностями, свойственными творчеству Заболоцкого, поскольку поэт пишет, что бродит среди ливня «как безумный», или, обращаясь к семантике, как человек «без ума» или «без рассудка». Однако природа внушает ему, что он заблуждается:
В который ты раз мне твердишь, потаскуха,
Что здесь, на пороге всеобщего тленья,
Не место бессмертным иллюзиям духа,
Что жизнь продолжается только мгновенья!
Вот так я тебе и поверил!..
[Заболоцкий 1972, 1: 214]
Однако отрицание бессмертия не обескураживает поэта, поскольку далее он высказывает мнение, что чудо поэзии, вероятно, является величайшим чудом, которого он достоин. Отсюда он переходит к утверждению, которое придает стихотворению более объемный смысл:
Мы, люди, – хозяева этого мира,
Его мудрецы и его педагоги…
Именно этой мыслью вдохновлена начальная строка стихотворения «Читайте, деревья, стихи Гезиода», а также последующее описание зайцев и птиц, садящихся за парты; школьниц-берез, которые калякают, скачут, игриво задирая подолы; ревущих водопадов, спрягающих глаголы. Отрицание бессмертия и утверждение владычества
