А чемоданы, наполненные золочёными ножами, вилками, ложками, хрустальными рюмочками, какими-то сосудиками, — красноармейцы чемодан поднимали — кряхтели. Зачем всё это понадобилось Гудиловне и Немтырю, разве недостаточно, как у нас, для каждого семьянина по одной вилке и ложке? Кто и когда успел всё виденное нами сначала натаскать откуда-то, а после увезти, и куда? И на чём?
Тогда, во время обыска, я недоумевал: каким волшебством сказочного Аладдина вдруг заполнило невероятное обилие драгоценностей бывшую нашу комнату? Я не видел, чтобы Немтырь что-нибудь приносил с собой или привозил, хотя и встречались мы очень редко. По ночам, что ли, ему все эти сокровища доставляли?
Герасимовна лишь ахала, вертя туда-сюда похожей на птичью головой, — без зубов нос на худом лице выглядел подобием клюва.
— Мы при барыне жили до леворушии, в Твершкой губернии, дак у её в ушадьбе менее богатштвов было, право, поменее. Уж не барыня ли Гудиловна? — допытывалась она у тёти Тани.
А у бедной тёти Тани глаза разбегались, и она, задохнувшись от увиденных сокровищ, онемела. Напрочь. И долго не разевала рта.
…И вот появился теперь хозяин нашей бывшей комнаты.
Герасимовна, хотя и жаловалась на слабость зрения и отсутствие по бедности очков, а разглядела: из вещей хромой новосёл принёс с собой «папку ш гумагами, полеву шумку на ремне и шинелишку. Стару».
— На ней, видать, шпит, шердешнай, ею и укрыватша, — сочувствовала соседу бабка.
Присутствие, со слов бабки, «квантиранта» я почувствовал тоже: за стеной кто-то есть — постоянно слышались постукивания. Это беспрестанно вышагивал по комнате, как его назвала бабка, «ранетый анвалид». Притащил он к себе, как всем нашептала тётя Таня, «каку-то бандуру, деревянну».
…Несмотря на постоянно открытую форточку, мне душно, и я выбираюсь на крыльцо, на свежий воздух. Устраиваюсь на завалинке, запахнувшись в порыжевший мамин плащ, — меня иногда знобит. Но я с удовольствием всматриваюсь в громадное окно Мира, удивляюсь всему необычному. А оно — на каждом шагу.
Изумрудная, просвечивающая в солнечном луче рогатая гусеница, тугая, с белоснежной манишкой, ползёт к сиреневому кусту, собственности завмага, «милой дошери Даши». Так ласково называет Малкову, кланяясь, сгибаясь чуть ли не в дугу при каждой встрече, и без того горбатая бабка Герасимовна. Горб у неё вырос от тяжёлой работы, а в молодости, с её слов, она «рашкрашавиша» была. Привыкла дореволюционной своей барыне кланяться, так и завмаг для неё — великая госпожа. Противно на них обеих смотреть. А по мне, явись хоть самый большой начальник, ни за что не поклонюсь. Я свободный советский человек и никому ничем не обязан. Только маме. И Родине. Когда потребуется защитить их от врагов.
А бабка перед какой-то завмагазиншей унижается. Тёмный, затюканный человек.
…Гусеницу я не решился раздавить — уж очень красива. Может быть, она и не вредитель. Травку хрумает. Её кругом уйма. Пусть живет. Окуклится — красивой бабочкой из своего коричневого панциря вылетит.
На полянке сам с собой играет молодой кот Васька, чёрный, как пантера, о которой я вычитал в толстенном томе «Жизни животных» Альфреда Брема, моей любимой книге. Этот кот принадлежит бабке. Чем он питается, для всех загадка, мышей в доме, несмотря на сетования тёти Тани, уже не водится, а Герасимовна его не кормит — нéчем. Да и котишко-то, в общем, не бабкин — подкинул кто-то. Он из всех обитателей дома почему-то выбрал её, увязался за старушкой и прижился. Потому что Герасимовна его иногда гладит и ласковые слова говорит. А нам со Славиком мама запретила к бродячим животным прикасаться. После того как мы вытащили из помойки котёнка, а он оказался заразным. И нас лишаем одарил. И всё равно жаль его. Не повезло малышу жутко.
…Появляется наш новый сосед. Я узнал его сразу. Невысокого роста, плечистый, с залысинами, с резкими морщинами на лбу. Он!
Поднимаюсь с завалинки и здороваюсь.
— Здравия желаю, чапаёнок. Ты чего так укутался?
— Простыл. А вы меня узнали?
— Как не узнать. Это ты к отцу на фронт сбегáл?
— Не к отцу. Отец у меня под Сталинградом. А мне надо было совсем в другом направлении…
— Направлении. Драть тебя некому. О матери разве можно забывать? Настоящие мужчины матерей в беде не бросают. Надеюсь, ты это знаешь и помнишь?
Не нахожу, как объяснить случившееся. Тем более что человек он малознакомый, видел его всего один раз, и я стесняюсь. Про «ястребок» язык не поворачивается упоминать. Это моё личное дело. Заветное. Вернее, тимуровское. Да ещё вдобавок столь неудачно закончившееся. Ну ничего, поправлюсь, ещё попытаюсь. Со своим личным автоматом. На свалке металлолома разыщу. Отремонтирую. И вперёд!
Сосед, хромая, направляется к себе, но останавливается, не дойдя до угла дома, и произносит уже миролюбиво:
— Приходи ко мне, когда поправишься. Я тебе кое-что любопытное покажу. Может быть, заинтересуешься.
Приветливые слова меня ободрили, а ещё более — само приглашение. Я даже не огорчился, что он запамятовал меня. Не удивительно — столько времени с той поры минуло. Да и видел-то он меня мельком.
Вспомнился городской базар, корчащийся на чугунной земле в перетёртой тысячами подмёток пыли человек с остекленелыми глазами, кулачище над моей головой, намертво перехваченный в запястье могучей рукой моего теперешнего соседа. Как его не узнать! Вот так встреча! Нарочно не придумаешь.
Захотелось об этом открытии рассказать комиссару отряда Вовке и возвратившемуся с сестрёнкой от родственников из районного городка Пласта Юрке Бобыньку (там живёт его тётка, мамина сестра, с домашним хозяйством — козой и курами), и Славке — вот удивятся! Однако мгновенно навалившаяся усталость тащит меня в комнату, на кровать. Еле доковылял, опираясь о стенки. Но приглашение затеплило радость предстоящей встречи. Что там такого у него интересного? Может быть, пистолет подарит? Трофейный.
Следующим утром бреду в гости к соседу.
— Уже оклемался? — удивлённо справляется он.
— Я крепкий. Уралец. Выдержу, — уверенно заявляю я.
— Молодчина! Не сдавайся! Биться надо до последнего вздоха.
Я оглядываю бывшую нашу комнату.
У окна возле стены стоит невиданное, пахнущее свежим деревом сооружение — мольберт с большим полотном, вернее мешковиной, натянутой на подрамник. Мешки со штампами — чёрная свастика в когтях взъерошенного, зловещего орла-стервятника — встречались мне и ранее. С лицевой стороны холст (мешок) загрунтован и прописан. Наверное, фашисты в таких сидорах[121] всё наше советское добро намылились к себе в Германию перетаскать. Раскатали губу, грабители! Не удалось! Фигу им с маслом! Теперь этот мешок в полезное дело употреблён.
Картина ошеломила и взбудоражила меня. На ней изображён момент затишья после страшной битвы. Дым, тяжело поднимающийся клубами к небу, чадящие, обугленные остовы вражеских танков. На переднем плане — окоп, а на бровке — боец, словно спящий на вытянутой вперёд руке. Взгляд зрителя притягивает именно его фигура. Он не спит. Такими бескровно-белыми лица у спящих не бывают. Распластавшийся в последнем рывке боец вызвал недавно виденное: сверкающая медь оркестра, гроб в кумаче на школьном крыльце и спокойное лицо лётчика в скользящих солнечных бликах, пробившихся сквозь листву высоких деревьев.
Рядом с бойцом, в нескольких метрах от него, накренившись, застыл оплывший вражеский танк, огромный, как доисторическое чудовище. Из-под стальной гусеницы (я и не сразу заметил) выглядывает кустик крохотных голубых цветов — незабудок! Не раздавило их чудище! Чёрные облака дыма и копоть заслонили часть горизонта, но зато остальное небушко — ярко-бирюзовое и светоисточающее. Хотя само светило лишь угадывается за смрадом догорающего страшилища. Но скоро развеется эта грязная вонь от бывшего «тигра», и солнце засияет вокруг снова. У меня слабое обоняние, но чувствую этот омерзительный запах и вижу изображённое словно явь. Как в кино.
Пальцы погибшего в роковой схватке бойца крепко держат автомат. А на запястье тикают часы. Время идёт, несмотря ни на что. Время, которое он приблизил к Победе.
Безмолвие… Всё мёртво на поле боя. Даже земля, перепаханная снарядами и гусеницами танков, выжжена и затоптана насмерть — ни травинки, а незабудки, беззащитные полевые цветы, чудом уцелели. Живут! И часы бойца — идут. Они продолжают отмерять время так же, как до сражения. Тогда был жив и здоров решительно готовый к неравной схватке красноармеец, а танк с белым крестом на броне — подвижен, как огромный голодный хищник, изрыгающий смерть. И грозен. Но не испугался его боец с автоматом и связкой гранат. Он знал, во имя чего жертвует своей жизнью, что больше никогда не увидит неба, солнца, землю и этот кустик полевых голубых цветов с прекрасным названием «незабудки». Наверное, они будут расти даже на могиле героя, и многие люди, благодарные за его Подвиг, придут туда, где его похоронят, и произнесут хорошие, душевные слова в его честь, в его вечную память. Как на могиле лётчика Луценко на Митрофановском кладбище.
