уже не под силу одолеть монолит шекспировской драматургии, в права наследства должен вступить пролетариат508.
Освоение Шекспира было стремительным: в сезоне 1933/34 года в репертуарах московских театров было представлено две комедии Шекспира и ни одной трагедии, но уже в 1934 году в СССР с небывалым размахом справляли его 370-летие, а на Первом съезде советских писателей Шекспир был представлен публике практически в тех же формулировках, что и Горький, как одна из предтеч всей советской литературы. 1935‐й по количеству постановок стал фактически годом Шекспира, венчала который Шекспировская конференция, прошедшая в Москве в конце ноября509. Советизация Шекспира была буквальным ответом на требование Ленина переработать все лучшее, что было в истории человечества: осваивая и присваивая классику, советская культура приближала неминуемый конец гегемонии культуры буржуазной и демонстрировала готовность вступить в права наследства, когда это случится. О том, что смерть буржуазной культуры была не за горами, свидетельствовало с советской точки зрения множество признаков, в том числе «загнивание» классики на Западе: «Буржуазной выдумки только и хватает на Гамлета во фраке, на Офелию в купальном костюме, на „Сон в летнюю ночь“ с герлс, на омюзикхоленного Шекспира, призванного эпатировать уставшего и разочарованного буржуазного зрителя»510. Довоенный период был исполнен оптимизма и веры в то, что история рано или поздно сама предъявит победителя, конец буржуазной культуры был неминуем, но, пока она доживала последние дни, у советской культуры была возможность нарастить силу. После войны официальный оптимизм сменился ресентиментом: советская социалистическая культура победой доказала свою мощь, но буржуазная культура не умерла, более того — отчаянно сопротивлялась своим похоронам и даже объявляла усопшей советскую культуру. Естественное вступление в наследство отменялось, но от прав на классику советская культура не отказывалась: если ее нельзя было унаследовать, ее необходимо было оспорить, предъявив недееспособность буржуазной культуры.
Первая редакция постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград» начиналась с указания на то, что «Звезда» демонстрирует некритическое отношение к западной литературе: в частности, в опубликованной в журнале статье Тамары Хмельницкой «Английский военный роман» развивалось «ошибочное положение о якобы начавшемся на Западе возрождении классических традиций»511. Во втором варианте постановления формулировка была изменена: Хмельницкую ругали уже за утверждение, «будто бы на Западе начался расцвет буржуазной литературы»512. Из окончательного текста упоминание Хмельницкой исчезло вовсе, но обсуждение вопроса было продолжено. В декабре 1946 года Александр Фадеев в программном тексте заявлял, что молодость советской литературы не означает, что она лишена традиции, напротив, именно она — «самая верная, надежная и пока что единственная продолжательница всего самого лучшего, что было создано художественной мыслью человечества». Представители современной английской и американской литературы, продолжал Фадеев, видят собственную новизну в том, что они порвали со своей классической традицией, и это сущая правда: «Нет ни одного современного английского поэта или писателя, который продолжал бы светлые традиции Бернса или Диккенса. <…> А у нас, у советской литературы, новой литературы нового мира, много общего с Бернсом и Диккенсом, потому что мы наследники и продолжатели всего великого»513.
Отдельное внимание уделялось собственно Шекспиру: советские критики с энтузиазмом демонстрировали, что на исторической родине он опошлен и попран. «Литературная газета» с возмущением информировала читателей, что в Англии издана научная книга «Непристойные выражения в произведениях Шекспира», а в Америке какой-то литературовед сгруппировал идеи Шекспира по темам и составил от его лица ряд этюдов, посвященных таким вопросам, как любовь и похоть, совершенный мужчина и совершенная женщина, богатство и природа, девственность, лошадь, Англия и пр. Журнал The Saturday Review of Literature, сообщалось в заметке, назвал последний труд столь же бессмертным, как и сами пьесы Шекспира514. В другом номере «Литературной газеты» в рубрике «Из писем зарубежных читателей» было опубликовано письмо некой Мириам Брикмэн из Лондона, жаловавшейся на то, что пьесы Шекспира теперь играют в Англии в самых эксцентричных костюмах, «отредактированные» тексты обессмыслены, героев перекраивают на фрейдистский лад и превращают в жалких марионеток. Отказываясь признавать искусство в подобных экспериментах над классиком, Брикмэн выражала солидарность с советским отношением к Шекспиру и признавалась, что для нее искусство только тогда имеет ценность, когда в Шекспире «видят великого прогрессивного писателя, создавшего образы людей, для раскрытия и постижения которых нужно использовать весь накопленный художественный опыт»515.
Новой родиной Шекспира становился Советский Союз. В 1939 году режиссер Сергей Радлов обещал, что через 25 лет западные исследователи с удивлением будут вынуждены признать, что Шекспир «сменил прописку» и вместо стран, говорящих на родном для него английском, предпочитает теперь языки народов СССР516. Менее чем через 10 лет это пророчество сбылось: Шекспир в самом деле был насильно прописан в СССР. В своеобразной форме эта мысль была выражена в стихотворном цикле «Английские впечатления», написанном украинским поэтом Миколой Бажаном после посещения Англии. В одном из стихотворений Бажан создавал вдохновленный Пушкиным нерукотворный памятник Шекспиру, но не в Англии, равнодушной к наследию своего поэта, а в СССР:
Ни горные реки, ни пропастей пасти —
Таджика ничто не страшит —
В свистящих метелях, в гудящем ненастье
Он в город далекий спешит.
Он хочет до вечера в город прибыть,
Услышать заветное «Быть иль не быть».
Шекспира в СССР называл «всяк сущий в нем язык» — тот факт, что шекспировские пьесы были переведены на 27 языков народов Союза, составлял особую гордость советской культуры517. Как отмечалось в рецензии на стихи Бажана, Шекспир проникает во все уголки Советской страны518. Послевоенная советизация Шекспира кажется реализацией мечтаний молодой советской культуры, но между подходом к Шекспиру в 1930‐е и во второй половине 1940‐х есть существенная разница. Прежде Шекспира необходимо было отвоевать у буржуазной культуры, теперь — у английской. Холодная война сделала Запад реальным соперником, перенесла противостояние социализма и капитализма из времени в пространство: конфликт, который прежде разворачивался на шкале мировой истории, переместился в область реальной политики. Хотя экспроприация Шекспира у буржуазной культуры в 1930‐е годы описывалась с помощью военных метафор, с точки зрения марксизма это был естественный процесс, обусловленный самим ходом истории. Это во многом объясняло энтузиазм, с которым советская интеллигенция подходила к советизации классики519. В случае с реальными государствами подобная логика не работала — движение истории не могло объяснить, почему Шекспир больше не принадлежит английской культуре. Выход из этой сложной ситуации был найден с помощью того же идеологического конструкта, который лег в основу
