послевоенного интернационализма, — альтернативного Запада. Если Шекспира нельзя было отделить от Англии, необходимо было разделить саму Англию.
В 1949 году в советских газетах было опубликовано открытое письмо бывшего главного редактора «Британского союзника» Арчибальда Джонстона. Несогласный с агрессивно антисоветской политикой Великобритании и США, он объявлял, что отказывается от британского подданства и остается в СССР. Немаловажную роль в этом решении играла стремительная американизация английской культуры. Книжные магазины, сокрушался Джонстон, заполонены бульварными романами, душераздирающими повестями об американских гангстерах, раскрашенными американскими журналами, всевозможными дайджестами, рассказами и повестями самого низкого уровня: «Неужели все эти „карманные оглупители“ вытеснят из университетских библиотек и английских домов произведения Байрона, Шекспира, Шелли и Диккенса, да и все то, что создано мировой классической литературой?» Отказ Джонстона от британского подданства был не отказом от британской культуры, а выбором другой британской культуры: «Но я порываю только с Англией Черчилля, Эттли и Бевина, Англией поджигателей войны и предателей, ненавистной мне, как и всему трудовому люду мира. Я люблю всем сердцем Англию Шекспира и Ньютона, Байрона и Диккенса, Англию простых людей, Англию прогрессивной интеллигенции. Во имя этой второй, подлинной Англии, я вступаю на путь борьбы с предателями моего народа»520.
В этой логике Англии больше не существовало как целостности, она была раздвоена. Это раздвоение Запада стало навязчивой идеей послевоенной советской культуры. В финале пьесы Константина Симонова «Русский вопрос» главный герой произносил прочувствованный монолог, завершавшийся образом раздвоенной Америки: «Смит долго и наивно думал, что есть одна Америка. Сейчас он знает: Америки две. И если вышеупомянутому Смиту, к его счастью, да, да, — к счастью, нет места в Америке Херста, то он, чорт возьми, найдет себе место в другой Америке — в Америке Линкольна, в Америке Рузвельта»521. В экранизации Михаила Ромма, вышедшей в 1947 году, образ двух Америк утверждался еще торжественнее: свой монолог герой произносил перед американским народом. В рецензии на постановку пьесы в Московском театре им. Ленинского комсомола Давид Заславский разворачивал образ, подробно описывая различия между «Америкой Херста, Америкой властных Макферсонов, обезличенных Престонов, продажных Харди и опустившихся Мэрфи» и другой Америкой — верной демократическим идеалам522. В вышедшем в 1947 году романе Петра Павленко «Счастье» главный герой заявлял американскому журналисту о существовании двух Англий, одна из которых была содержанкой Америки. Эта же идея — о существовании двух Западов — сопровождала споры о низкопоклонстве в литературоведении. Обличая школу Веселовского и теорию взаимной учебы России и Европы, литературовед Валерий Кирпотин предъявлял новую картину мира: «Не существует единой Европы и единой Америки. Отсталая Европа, отсталая Америка, Европа и Америка империалистической реакции не учатся у нас, а ненавидят нас. Европа и Америка прогрессивные, передовые, Европа и Америка, сопротивляющиеся реакции и ищущие путей к социализму, страны новой демократии, те в самом деле многому учатся и еще многому научатся у нас»523.
***
Евгений Добренко отмечал одну из особенностей советского послевоенного дискурса на примере празднования юбилея Академии наук: прославление русской академии (импортированной в Россию западной институции) комфортно сочеталось с осуждением европеизации, продуктом которой русская наука и была524. Этот парадокс пронизывал всю послевоенную идеологию, и записка Бориса Михайлова, упомянутая в начале этой главы, возникла из него же: ждановские постановления носили отчетливо антизападный характер, но Михайлов искал способы, как в максимально благоприятном свете донести их суть до западных интеллектуалов.
Что связывало выступление против книги о западноевропейских мотивах в творчестве Пушкина с проектом альтернативного кинофестиваля в Ленинграде и отказом от участия СССР в Шекспировской конференции в Берлине? Все три случая так или иначе представляли собой попытки заново регламентировать то, какими должны представать отношения советской и западной культур. В случае борьбы с низкопоклонством речь шла о регламентации академического дискурса, в случае фестивалей и премий — о регламентации в институциональном поле, но и то и другое оказывалось непосредственно связанным с внешней репрезентацией советской культуры. И в выступлениях против сравнительного метода, и в культурной политике СССР в Европе проявлялось одно и то же недовольство тем, какое место отводится советской культуре в сравнении с культурами западных стран, и обнаруживался один и тот же парадокс: сколь угодно радикальные попытки отказаться от существующих форм доставки советской культуры на Запад ни в какой момент не предполагали отказа от самой необходимости доставлять советскую культуру именно туда. Одинаковым во всех трех случаях оказался и со временем найденный выход из этого парадокса. Конфликт снимался благодаря раздвоению Запада: один Запад был враждебным и деградирующим, другой — дружественным и цветущим, один порывал с мировой культурой, другой наследовал ей, один дискредитировал советские достижения, другой признавал советское превосходство, один был причиной советского изоляционизма, другой — основой его интернационализма. Граница между ними проходила повсеместно.
В августе 1948 года во Вроцлаве прошел Всемирный конгресс деятелей культуры в защиту мира. Формально он был организован по инициативе Польской объединенной рабочей партии и компартии Франции, но Советский Союз не скрывал претензий на лидерство в консолидации мировой интеллигенции: в указаниях для советских делегатов было прописано, что во всех выступлениях они обязаны подчеркивать руководящую роль СССР, а также мировое значение советской культуры525. Все это было отражено в докладе Александра Фадеева, прочитанном в первый день работы конгресса. Фадеев заявлял о делении послевоенного мира на два лагеря, как будто повторяя сформулированную Ждановым еще осенью 1947 года на первом совещании Коминформа доктрину, но в действительности разворачивая ее в новой плоскости: «Географическая карта не может дать сколько-нибудь правильного представления об этих лагерях, потому что линия раздела проходит внутри каждой из капиталистических стран, в каждом городе и поселке — в Нью-Йорке так же, как и в Лондоне, в Париже, как и в Риме, в Брюсселе, как и в Рио-де-Жанейро»526. Это превращение всего западного мира в сплошную приграничную зону подчеркивало новый статус Советского Союза: борьба между силами прогресса и реакции в нем была завершена, теперь эта борьба разворачивалась за его пределами.
И названием, и идеологией Конгресс деятелей культуры в защиту мира отсылал к Международному конгрессу писателей в защиту культуры, состоявшемуся в 1935 году в Париже: конгресс во Вроцлаве тоже призывал прогрессивную интеллигенцию сплотиться ради спасения культуры и позиционировался как антифашистский (новым оплотом фашизма теперь выступали США). За риторической преемственностью, однако, скрывалась принципиальная разница. В 1935 году вызов культурной гегемонии Запада бросали страны фашистского блока, утверждавшие «новый порядок», — СССР в этом противостоянии поддерживал западный интернационализм и выступал на стороне традиции (признавая статус Франции как
