– А если отец Хассе заявит в полицию?
Он придвигается ближе.
– На что заявит?
– Ты ему угрожал, Иван.
– Свидетелей-то нет. Верно? – Он смотрит на нее, на сыновей. – Кто-нибудь слышал, как я угрожал отцу Хассе? Кто-нибудь из вас? Или моя жена тут единственный полицейский? – Он задерживает взгляд на старшем сыне. – Лео, ты слышал? Слышал?
И ждет, пока не получает ответ:
– Нет, папа. Я ничего не слышал.
– Но я слышала, Иван.
Мама стоит вплотную рядом с папой. Вплотную с его рукой. Но ей все равно.
– Я слышала, как ты ему угрожал. И могу в точности повторить, что ты сказал.
– Ты что же… собираешься на меня донести? – Он придвигает руку ближе, почти касается ее лица. – Настучать собираешься? Да?
– Папа, не надо!
Феликс бежит к папе и маме, к руке, которая дрожит перед ее лицом.
– Папа! Не надо! Папа…
Он кричит, дергает отца за карманы брюк, пока тот не опускает руку.
– Ты никогда больше не станешь выступать против моей семьи.
Затем все разом приходит в движение.
Лео видит, как папа проходит через кухню на балкон, перегибается через перила. Мама трет руками глаза, идет в ванную, закрывает дверь и включает воду. Феликс идет за ней, старается догнать, стучит в дверь, хочет войти. А Винсент бежит к себе в комнату, к мячикам-бомбам и громко рыдает, бросая их.
Все в движении, ничто не стоит на месте.
Кроме Лео.
Только он один стоит, не поднимает руки, не кричит, не плачет.
Теперь он знает.
Что папа дрожит в квартире, которая стала меньше. Но на сей раз и изнутри, и снаружи.
50
Вообще-то темнота ей по душе. Долгие ночи в лечебнице, тишина, чей-то кашель в палате для пациентов, требующих особого ухода, тех, кого нужно переворачивать в постели, или тех, кто просыпается от кошмара и кого нужно успокоить – подложить под голову подушку, обнять, дать стакан воды. Темнота за окнами спальни совсем другая – преследует ее. Она долго ворочалась и в конце концов легла на правый бок, глядя, как он храпит на расстоянии ласки или пощечины, волосы и наволочка мокрые от пота. Через несколько часов он проснется, полный раскаяния, будет смотреть на нее, безмолвно просить прощения.
За дверью спальни слышны шаги, через секунду-другую входная дверь открывается и закрывается. Она садится на край постели, ищет под кроватью шлепанцы с помпончиками, выходит в коридор.
Там никого.
Кухня, гостиная, мастерская, комната Винсента. Все как обычно. Пока она не входит в комнату Лео и Феликса и не обнаруживает, что одна из кроватей пуста.
Она бросается на кухню, выбегает на балкон. Знает, что если кто-то спустился по лестнице, то выйдет через парадную.
Весь Скугос, кажется, спит. И дверь по-прежнему закрыта, никаких теней под уличными фонарями.
Она возвращается в комнату, садится на покинутую постель. Одеяло на полу, три подушки одна на другой.
Феликс.
Он кричал, требовал, чтобы отец убрал руку от ее лица, в панике стучал в дверь ванной и исчезал, прежде чем слова оборачивались угрозами. Но никогда не поступал так, как сегодня ночью. Может, поэтому она мерзнет, хотя на самом деле вовсе не так уж холодно. И не чувствует руки на правом плече, хотя она там уже довольно давно.
– Мама?
Она вздрагивает. Лео. Проснулся.
– Ты спи, спи, дорогой.
– Я его найду.
Она обнимает его. Мальчик взрослеет. Десятилетнее тело едва умещается в руках.
– Тебе надо поспать, мы с папой…
– Я знаю, где он.
– Он не выходил из подъезда.
– Знаю, он вышел через черный ход.
Старший сын одевается, выхватывая вещи из беспорядочной кучи на стуле – джинсы, свитер, пиджачок, ботинки, – и входная дверь хлопает второй раз за ночь.
Она стоит в кухне, одна. Круглые часы на стене тикают ужасно громко – где бы в квартире она ни находилась, они отсчитывают секунды. Она отодвигает полную пепельницу и билеты лото, смотрит на стены, которые некогда были ее домом.
Кровать, где храпит мужчина, весь в поту, с раскаянием.
Еще одна кровать, пустая, потому что кое-кто сбежал.
И еще одна, пустая, потому что он ищет того, кто сбежал.
А еще одна пуста, потому что она тяжело опирается локтями на кухонный стол и размышляет, не сбежал ли он потому, что около полуночи подслушал ее телефонный разговор с матерью, шепотом, но отчетливый и ясный, поскольку решение принято.
51
Сегодня ночью луна почти полная, и ее свет растекается по чистому небу и льется вниз, на задворки семиэтажного дома в стокгольмском предместье.
Вдох, выдох. Перед Лео крутой горный склон, где они любят играть, он отделяет жилые кварталы от леса, который год от года становится чуть меньше.
Он привычно готовится к пробежке, прижимается спиной к шершавой стене дома, а потом во весь дух мчится к скале и вверх по склону, чувствует под ногами трещины и выступы, которые помогают взбираться наверх. Сердце колотит по ребрам и в горле. Вдох, выдох. Трещина, ямка, выступ – и он на вершине. Здешние скалы вскоре превращаются в настоящий оборонительный вал, сооруженный для какой-то войны. Они часто играют среди этих отвесных ребристых стен с углублениями, похожими на пещеры. Лео быстро продвигается вперед, змейка, ловко ползущая по темному лесу с пятнами снега на земле.
Он знает, что миновал очередную сотню метров, когда в стене попадается очередная пещерка, квадратное углубление, пробитое кем-то в годы войны; Лео, Феликс, Яспер и Будда обычно прячутся здесь, когда сами воюют, вооружившись игрушечными автоматами. Яспер всегда побеждает – он лучше всех умеет маскироваться. Однажды даже обрезал волосы и скотчем приклеил к голове сухую, желтую траву.
Через четыреста метров расположена пещера, которая выходит в рощу – кривые деревья, где повесился Грегеров отец. Через шестьсот метров он минует скалу, с которой прошлым летом упал малыш Билли – его мать держала в десятом подъезде парикмахерскую; после случившегося она закрыла ее и бродила по Скугосу, а потом просто пропала. Лео до сих пор помнит, как выглядел труп, но решил никогда про это не думать.
– Феликс?
Вон там. Возле скалы, у обрыва. Лео подходит ближе, останавливается, прислушивается.
– Братишка? Где ты?
Младший брат сидит на самом краю.
– Феликс! Я тебя вижу.
Еще шаг. Надо подойти как можно ближе. В лунном свете Феликс как бы подрос.
– Я хочу побыть один.
– Тебе нельзя оставаться здесь, Феликс. Ночь на дворе. Надо идти домой.
– Нет.
– Мама не спит. И очень беспокоится.
– Я не пойду домой.
Лео подбирается ближе, мелкими шажками, чтобы Феликс не заметил. Ну вот, добрался.
– Почему?
Всего один шаг, короткий шаг – и он упадет на скалы внизу, как малыш Билли.
– Потому что будет паршиво.
– Паршиво?
– Я слышал маму.
– И что?
– Она сказала, что уходит.
Лео садится. Не очень близко. Но почти.
– Она не уходит.
– Я слышал.
Темнота. Безмолвие. И что-то трещит, хрустит, как лед нынче днем. Это ветер цепляется за голые ветки и мокрые листья.
– Что ты… слышал?
– Она звонила по телефону. Когда мы легли спать. Когда она думала, что мы уже спим.
– Ну?
– Бабушке. Голос у нее был такой.
Серый камень холодный, Лео только сейчас замечает, как холод снизу пронизывает все тело, ползет вверх, выходит в прореху на плече куртки.
– Она сказала: “Больше не могу”. Несколько раз.
– Она и раньше так говорила. Но всегда возвращалась.
– Я слышал! Она не вернется! В этот раз не вернется!
Треск. Теперь громче и все чаще, по мере того как крепчает ветер. Но слышится и другой звук. Машины, проезжающие по старой дороге за лесом. Он никогда не задумывался, сколько людей ночью в дороге.
– Холодно, Феликс.
– Нет.
– У тебя ни шапки, ни варежек.
– Потому что не холодно.
Лео обшаривает свои карманы, находит полосатую красно-белую вязаную шапку. Достает, надевает Феликсу на голову.
– Через голову теряется восемьдесят процентов тепла.
– Чего?
– Это правда.
Феликс поправляет полосатую шапку, которая слишком съехала на лоб. Потом они сидят рядом, глядя на круглую яркую луну.
– Лео?
– Да?
– Я думаю о папе.
– Ну?
– Он не знает.
– И что?
Ноги Феликса свешиваются над краем пропасти, и так было все это время.
– Надо сказать ему? Что мама уходит?
Сейчас
Часть третья
52
Ему всегда нравился апрель. Жизнь. Весь мир вокруг пробуждается. Впору сесть среди черничных кустиков, на замшелые камни, и подставить лоб и щеки солнечному теплу, струящемуся сквозь верхушки деревьев узкими, яркими полосами света.
Он прислонился к машине, которая столько лет возила его сюда, к старому “вольво”, насквозь проржавевшему, того гляди развалится. Наверно, эта весна для машины последняя. Ну, может, еще и лето продержится, если повезет. А потом придется отогнать ее на свалку и попрощаться.
