Способ это выяснить существовал только один. Генерал смутно догадывался, чего именно от него ждут: чтобы он валялся в ногах и лизал Политику ботинки, вымаливая прощение. Валяться и так далее ему было не привыкать, но сначала следовало принять необходимые меры на тот случай, если он ошибся, и зеркальце на дубе было попыткой проверить надежность его обороны.
Так возник наряд полиции, который с заката до самого утра кормил комаров под дубом. Утром, перед тем как отправиться на службу, Николай Фомич позвонил в местный лесхоз, представился, не забыв упомянуть свое звание и должность, и договорился о том, чтобы дуб спилили — любым способом, за любые деньги, но только чтобы немедля, сегодня же, чтобы к его возвращению от ненавистного дерева остался только пень размером с обеденный стол. На том конце провода осторожно напомнили, что он, Николай Фомич, лично настаивал на присвоении данному конкретному дереву статуса охраняемого государством природного памятника. Бумаги вот-вот придут, сказали ему, — нам звонили из инспекции и строго-настрого наказали приглядывать, чтобы «генеральский» дуб кто-нибудь не повредил.
Сдержав естественный, но неразумный порыв обложить собеседника семиэтажным матом, Николай Фомич пообещал лично уладить формальности и повторил: плачу, сколько понадобится, но только чтобы к вечеру дуб не торчал над оградой, а, как минимум, лежал. Пусть на том же самом месте, с разделкой и вывозом я никого не тороплю, но чтобы непременно по горизонтали! Чем отличается горизонталь от вертикали, знаете? Ну, вот и превосходно. Так я на вас рассчитываю!
Политику он позвонил уже из машины. Пермяков долго не брал трубку, а когда все-таки взял, в его голосе звучало холодное недоумение, как будто генерал Васильев, верный, незаменимый Мент, был последним человеком на планете, которого он ожидал услышать. Как будто, мать его, уже записал Николая Фомича в покойники и успел благополучно о нем забыть.
Масла в огонь овладевшего им раздражения подлил мотоциклист, который, поравнявшись с генеральской машиной, какое-то время держался рядом и, повернув вправо безликую пластиковую тыкву шлема, смотрел прямо на Николая Фомича сквозь два слоя покрытого густой тонировкой стекла и пластика. Разглядеть что бы то ни было сквозь такую плотную завесу он, разумеется, не мог, но его наглое поведение выводило генерала из душевного равновесия. Дополнительно и очень неприятно его кольнуло то обстоятельство, что на бензобаке мотоцикла красовалась эмблема «БМВ», да и цвет у этого зверя был тот же, что и у вчерашней машины, — черный.
Старательно контролируя эмоции, чтобы Политик ни о чем не догадался по его голосу, Васильев попросил о личной встрече — да нет, пожалуй, не о встрече, а об аудиенции.
— Не знаю, — вяло, будто через не хочу, ответил Пермяков. — Вообще-то, я занят…
— Очень вас прошу, — проникновенно произнес Васильев. — Это очень важно!
— Для кого?
— Для меня, — упавшим голосом признался Мент. — Но и для вас тоже, — одумавшись, добавил он.
При самом плохом раскладе Пермяков мог наотрез отказать или просто повесить трубку. Расклад средней паршивости предусматривал униженное бормотание типа: «Не стреляй, Иванушка, я тебе еще пригожусь!» Но Пермяков, честь ему за это и хвала, избавил Николая Фомича от тягостной необходимости издавать бессмысленный детский лепет, после продолжительной паузы сказав:
— М-да?.. Что ж, давай встретимся. Бывший клуб «Фортуна» знаешь? Приезжай к восьми, там и потолкуем.
«Почему бывший?» — хотел спросить Николай Фомич, но не успел: Политик, не прощаясь, прервал разговор.
Это было уже хоть что-то — не блеск, разумеется, но все-таки и не полный абзац. Николай Фомич опустил руку с телефонной трубкой. По-прежнему ехавший рядом мотоциклист, будто только того и ждал, издевательски сделал ему ручкой, дал газ и пулей унесся в направлении горизонта.
Это было уже чересчур — для Николая Фомича, но никак не для Политика, явно еще далеко не исчерпавшего свой арсенал средств и методов оказания давления на человеческую психику. Некоторое время генерал Васильев невидящим взглядом смотрел в окно, пытаясь понять, каким образом все могло так неожиданно, резко и непоправимо измениться к худшему. Потом машина въехала в город, и вскоре в поле его зрения опять возник черный «БМВ» седьмой серии. Номерных знаков на нем в этот раз не было вообще, но Николай Фомич отчего-то преисполнился крайне неприятной уверенности, что это та самая машина, что преследовала его накануне.
Скорей бы вечер, подумал он тогда. И еще он подумал: дожить бы.
* * *
Поговорив по телефону с Ментом, Политик набрал номер Филера и со сдержанным раздражением поинтересовался, почему это известный им обоим слизняк не только до сих пор продолжает коптить небо, но еще и имеет наглость отвлекать его, занятого человека, от дел большой государственной важности. «Я выясню», — коротко пообещал Филер и, в свою очередь, позвонил майору Полынину, который в паре со своим коллегой капитаном Бахметьевым занимался этим делом. Генерал ФСО Буров всегда старался следовать завету графа Суворова и побеждать не числом, а умением, сокращая до предельно допустимого минимума количество лиц, посвященных в детали той или иной операции. В данном конкретном случае ему пока удавалось обходиться всего двумя, Полыниным и Бахметьевым — или, как окрестил их покойный майор Григорьев, Колючим и Лысым. Филер твердо рассчитывал дотянуть до финального свистка с тем же количеством полевых игроков, потому что в делах подобного рода исполнители — просто расходный материал, по завершении операции подлежащий обязательному списанию и утилизации, а хороших работников в наше время не сыщешь днем с огнем.
Связавшись с Колючим, генерал Буров повторил ему поступивший от Политика вопрос — разумеется, в куда более жесткой и нелицеприятной, чем первоначальная, форме. «Вы поняли приказ, майор? — вежливым до полной бесцветности тоном осведомился он. — Тогда выполнять!»
Ответное «есть!» прозвучало уже в короткие гудки отбоя, и Колючий со всех ног бросился делать, что ему велели — выполнять. Вежливый тон, обращение на «вы» и по воинскому званию в устах Ивана Сергеевича Бурова звучали последним предупреждением. Это был своего рода шлагбаум, увешанный тревожно мерцающими сигнальными огнями, за которым разверзалась пропасть. Да нет, не пропасть, а кое-что похуже — могила.
Глеб Сиверов ничего не знал об этом оживленном обмене телефонными звонками. То есть он догадывался, что какие-то переговоры за его спиной ведутся, поскольку приложил к этому немало усилий. И усилия его, похоже, возымели желаемый эффект. По крайней мере, всю ночь напролет проторчавший под дубом наряд полиции выглядел достаточно впечатляюще: судя по этой в меру комичной картине, генерал Васильев откровенно перетрусил.
Глеб потрудился внимательно изучить послужной список его превосходительства и не сомневался, что, кроме собственных подельников, бояться этой интендантской крысе некого. Заказали его, без сомнения, именно они, и господин генерал, судя по его поведению, с некоторых пор ждал и боялся именно такого поворота событий.
Это уже была ниточка, причем достаточно прочная и прямая. Загнанная в угол крыса атакует; избиваемый хозяином пес униженно скулит и пытается лизнуть палку, которой его охаживают по хребту. К какому бы варианту не прибег генерал Васильев, какой бы способ отражения атаки ни избрал, острие его ответного удара (или кончик готового лизнуть хозяйский сапог языка) безошибочно укажет на тех, кого вычислил, но не успел обнаружить и взять к ногтю Федор Филиппович.
Кое-что уже выяснилось само собой — там, на Поклонной Горе, когда Глебу сунули в нос удостоверение майора ФСО. Должников и прочих граждан, по тем или иным причинам прочно сидящих на крючке, у Глеба Сиверова хватало. Среди них имелась и парочка хакеров, высокая квалификация которых подтверждалась тем, что их до сих пор не взяли за просиженные около компьютера штаны. Проникновение в базу данных личного состава ФСО помогло установить, что в рядах этой уважаемой организации действительно числится майор Валерий Евгеньевич Полынин, чья фотография в личном деле полностью, вплоть до недельной щетины на щеках и подбородке, совпадала с физиономией, которую Глеб имел сомнительное удовольствие наблюдать во время исторической встречи у монумента.
Сие означало сразу две вещи: во-первых, что у противника есть свои люди в ФСО, и, во-вторых, что агента по кличке Слепой заживо занесли в список потерь под грифом «200» — в противном случае майор не стал бы козырять перед ним удостоверением, в котором значились его настоящее имя, звание и место службы. Открытие было не из тех, за которые присуждают Нобелевскую премию. Если Федор Филиппович не ошибся в своих теоретических выкладках, свои люди у противника имелись повсюду, от Кремля и Роскосмоса до министерства коммунального хозяйства. А то, что после выполнения задания Глеба собираются пустить в расход, представлялось очевидным и так, без дополнительных уведомлений.
