Вообще, я еще не доставал Папу из клетки… Ни разу не доставал. Так Папа там и рос, распространяясь себе помаленечку, матерел, иногда, в сытые времена, я подумывал — может, стоит ему немножечко расширить жизненные пространства? Но руки не дошли, много других дел стало. А сейчас вот Петр и сказал. Сказал, что можно облегчить мою ношу.
Заменили клетку. Позвали Доктора, человека в белом халате, и Доктор сделал Папе усыпительный укол за ухо.
Папа растекся по клетке лохматым студнем, испустил вздох, и оружейник Петр, надев из предосторожности железные перчатки, взрезал клетку в двух местах и вывалил Папу на широкий поднос.
В таком виде я видел Папу еще котенком, когда он был мал и мог уместиться в кулаке, только голова любопытная торчала. С тех пор Папа значительно разбогател телом и прирос шерстью, вне клетки он сохранил свои прямоугольные пропорции, лежал на спине, отвернув мускулистую лапу и отверзнув пасть.
— Камышовый? — спросил Доктор.
— Обычный. Простой. У нас в Рыбинске все такие, рыбу едят, вырастают от этого.
— Понятно, — сказал Доктор. — Сейчас мы его блоходавом помажем.
Доктор капнул на пузо Папы густую зеленую каплю, и через минуту с кота стали сбегать неприятные по виду постояльцы. Одни похожие на черные зерна овса, другие как желтые лесные ползучки, третьи мелкие, но если взглянуть на них сквозь толстое стекло, то увидишь маленьких рачков. Живность покидала Папу в панике.
— Теперь долго не заведутся, — сказал Доктор. — Может, пострижем?
Я против стрижки ничего не имел, Доктор достал стригальную машинку, пощелкал ею в воздухе и быстренько лишил Папу значительной части растительности. Лысый Папа выглядел несколько синевато, но в целом мне понравилось.
После Папы Доктор вопросительно повернулся ко мне, я пожал плечами и от обеззараживания не отказался. Мне накапали на голову. Я ничего не почувствовал. Однако друзья с меня тоже посыпались, правда, немного, гораздо меньше, чем с Папы. Доктор дал мне специальный амулет-блохоловку, который должен был предотвратить меня впредь от вшей и прочей мелкой дряни.
Петр тем временем изготовил клетку. Я не заметил, как он это сделал, но результат мне понравился, получилось неплохо. Пока Папа не проснулся, мы вернули его обратно.
Теперь Папу было гораздо проще прополаскивать в воде, прутья клетки стали не такими жесткими, как раньше, а по четырем сторонам Петр приделал особые внутренние подушечки, пропитанные инсектицидом, — для мягкости и для предотвращения проникновения новых блох.
Петр предлагал еще какой-то бронежилет, но я отказался. Хороший стрелок пробьет любой жилет, плохой и так не попадет, а против тварей никакой бронежилет не поможет, только помешает — быстро не убежишь. Взял лишь пластиковую кольчугу, растягивающуюся, почти невесомую, защищавшую тело от мелких рваных ран, от попадания зараз и мелких паразитов.
Про левые слезы вспомнил, не вспомнил даже, из кармана они просыпались, запрыгали по полу. Петр достал магнит, и слезы тут же прыгнули к нему на высоту метра. Он собрал их по одной, расплющил и просверлил дырки. После чего нанизал слезы на цепочку. Вернул мне. Сказал, что к удаче. Я и так знал, что это к удаче. И излучение какое-то отгоняет.
К вечеру экипировка была закончена, мы сели и выпили какого-то травяного чая, в котором, как я определил, была мята и ромашка. Петр рассказал несколько забавных историй, случившихся с ним и с другими во время попыток пробраться на запад, Доктор рассказал о смешных происшествиях из своего опыта, как он однажды должен был отрезать одному покалеченному руку, а отрезал ногу, я тоже поведал веселое, как Ной хотел сварить суп из смородиновых улиток, а ему попались улитки пескоструйные, хорошо время провели.
Я вышел из оружейной с необычным чувством. Какой-то повышенной уверенности. Готовности к бою. Всемогущества почти что. Направлялся в комнату, шагал прямо. Не втянув плечи и не наклонив голову, как робкая водяная крыса, а по центру коридора, расправив плечи, и неожиданно для себя высоко держа голову. Мне казалось, что даже росту во мне прибавилось, я смотрел вокруг с какой-то небывалой высоты, точно распрямились в спине сплющенные позвоночники.
Гордыня, вдруг вспомнил я. Один из самых опасных грехов, так учил Гомер. Наверное, самый опасный, наверняка смертный. Когда человек впадает в гордыню, он забывается. Не смотрит за собой, за запахом, оставляет следы — и все. Я вдруг испугался, что здесь, в спокойствии бронированных комнат, забыл самое, самое главное, заповедь, без которой не оставался жив ни один истребитель.
Ибо должен ты красться, но не вышагивать гордо!
Главную заповедь.
Глава 19
Смерть
Очень хотелось забиться под койку, загородиться железным ящиком с одной стороны и железным шкафом с другой, прижаться к стене, к теплой трубе, обнять карабин и спать. Но я поборол себя.
Разделся. Снял комбинезон и ботинки, убрал в вертикальный ящик. Сел на койку, пружины скрипнули и прогнулись, я лег и закрылся одеялом. Хорошо.
Наверное, хорошо, не надо скунсом поливаться.
Немного смущала закрытость помещения. Выход один, если что-то случится — так тут и сгинешь. Надо подумать над этим будет. Под потолком вентиляция, наверное, при случае, получится через нее выбраться, трубы достаточно широкие. С другой стороны, кто-нибудь и через эти трубы влезть может, надо проверить — есть ли там решетки?
Закрыл глаза.
Надо было прочитать тропарь.
Но тропарь тоже не читался, я чувствовал себя голым, и стал думать — прилично ли читать тропарь вот так, голышом? Взял пистолет, положил под подушку. Нет, не получалось, пистолет не сообщал нужного ощущения, казался игрушкой, легкой и бесполезной.
Надел противогаз. Не очень помогло. Дыхание, конечно, затруднилось, но недостаточно для того, чтобы спокойно уснуть.
Я чувствовал себя…
Беззащитным.
Одиноким.
Я выскочил из койки.
Господь даровал нам боль, и страх, и трепет, и это неспроста. У мрецов нет ни боли, ни страха, ни слез, поэтому они и мертвы. У людей наоборот.
Поэтому они и живы.
Я открыл железный ящик.
Аккуратно положил туда новый легкий шлем, с крепким непробиваемым забралом, похожим на разноцветные глаза стрекозы, с мягким убаюкивающим подшлемником, который охлаждает в жару, согревает в мороз, а ночью служит мягкой и доброй подушкой.
— Хороший шлем, — сказал я и надел свой.
Железный, тяжелый, пропахший порохом и потом.
Снял кольчугу. Отличная вещь, особенно если крысы бешеные или собаки набегут. Для тела защита, для души искушение неуязвимостью.
Расстегнул портупеи. Слишком много пуль. Искушение избыточностью. Мреца, голема этого или другую погань надо брать с одного выстрела, в глаз, в печенку, полосовать его очередями совсем и ни к чему. Шум один.
Тяжело было отказываться от пуль. От пуль, которые пробивают все, разрываются в теле врага на тысячу вертящихся спиралей, превращают его в фарш. Но я снял с шеи все патронташи и уложил их аккуратно в железный ящик. Оставил себе по штуке каждой разновидности. А кишки эти пластиковые — удобные штуки оказались, прекрасно мне подошли. Набил их обычными пулями, с левой стороны жаканами, с правой разрывными подпилами, очень удобно.
Топоры…
Топоры оставил.
Лопату оставил.
Ботинки.
Ожерелье.
Карабин.
Через две минуты я шагал по коридору. Домой.
Все просто, говорил Гомер. Есть люди, есть нелюди. Твари, двигающиеся сквозь мир лишь попущением Божьим, шлак, ходячие язвы. Отсеки их, чтобы не повредили они малым сим.
Все просто, говорил Гомер. Есть люди, а есть нехорошие люди, помеченные тьмой, соблазняющие малых сих. Имя им легион, грешники, падшие черные овцы, из-за них все и началось. Узнать черную овцу легко, узнай ее по делам ее. И да будет тверда твоя рука, вырежь ее из стада, ибо если будешь мягок и пустишь в сердце свое ложное добро, скоро и остальные овцы покроются паршой, и вынужден ты будешь забить их всех.
Я шагал по коридору. С потолка капала пахнущая железом вода, навстречу мне попались два человека, оба улыбнулись, но не приветливо, а как-то настороженно.
И девушка. Она шла третьей, и сразу я даже не очень понял, что это девушка. Испугался я, показалось, что это не совсем человек даже. Люди у нас как ходят — в комбезах, в бронекостюмах, в маскхалатах и прочем камуфляже. А эта шла просто и необычно — в длинных, до колена, трусах, в майке. А на голове что-то белое, тряпка обмотана. Я сначала решил, что раненая, голову прострелили, или внутреннее разжижение, возможно, мозг вытек, а потом она тоже мне улыбнулась, и я понял, что не раненая. А просто…
Здешняя. И мокрая. И без оружия. Ничего-ничего, даже самого распредпоследнего ножика, в такой одежде ничего не спрячешь.
— Привет, — сказала девчонка совершенно расслабленно.
