кабинет, я осмотрел дипломы и грамоты, висевшие всего в паре миллиметров друг от друга на стене. Доктор Петрак – литовец сорока с лишним лет, с густыми черными бровями – встал и улыбнулся. Его стол был заставлен небольшими фотографиями семьи в рамках.
– Доктор Маккарти, – сказал он, протянув мне руку. – Пожалуйста… Садитесь.
– Спасибо.
Последний раз, когда я был в его кабинете, годом ранее, Петрак проводил со мной собеседование перед поступлением в ординатуру. С тех пор мы махали друг другу рукой и обменивались быстрыми рукопожатиями, когда сталкивались в вестибюле больницы, – этим, правда, наши контакты и ограничивались.
– Как дела? – спросил он.
– Хорошо, – ответил я, сняв с шеи стетоскоп и положив его в карман халата. – Очень хорошо.
– Хорошо, – вторил он, отпив из своей кружки. – Замечательно.
Мы смотрели друг на друга какое-то время, а затем Петрак хрустнул костяшками пальцев.
– Цель данной встречи, – сказал он, – просто узнать, как ты справляешься.
Я сделал два быстрых вдоха, и мое внимание снова притянули его брови. В свете люминесцентных ламп я заметил в них пробивающуюся седину, прямо как у меня в волосах. Я закончил медицинскую школу с густой каштановой шевелюрой, но с каждым днем теперь замечал все больше седых волос. Поначалу я сваливал все на лекарства от ВИЧ, при этом понимая, что дело было не в них. Скорее всего, сказывалась немыслимая нагрузка: за последние несколько месяцев я состарился на несколько лет.
– Итак… – произнес Петрак, показав на меня указательным пальцем, – как твои дела?
Эти разговоры все проходили одинаково.
– Как я уже сказал, у меня все хорошо, – я показал ему распечатку с жизненными показателями одного из своих пациентов у меня в руках. – Как всегда, дел невпроворот.
– Хорошо, хорошо, – брови прыгали у него на лбу – наверное, их можно было бы заплести в косичку. – В общем, дело в следующем, – продолжил он. – Я поговорил с Дэйвом и парой других людей.
– Понятно.
– И я слышал, что тебе пришлось нелегко.
Я откинулся на спинку стула.
– Вот как?
– Что я могу сказать. Люди всякое говорят.
– Я в курсе.
– Люди переживают за тебя. Интерны уходят, и нам нужно понять, кто может…
– Я в порядке.
– Люди переживают, что ты… Как бы сказать… Происходит декомпенсация.
– Декомпенсация?
– Да.
Эмоциональный хаос в нашей больнице называют декомпенсацией. Рано или поздно любой интерн ощущает это состояние.
Это слово до попадания в больницу Колумбийского университета я никогда не слышал, однако здесь им швырялись направо и налево. Этот термин, означающий утрату органом своих функций, использовался для описания клинического явления – отказывающее сердце Бенни было в процессе декомпенсации, – а также для описания эмоционального хаоса. Про измотанного интерна, выглядящего как на грани срыва либо накричавшего на медсестру или пациента, говорили, что у него декомпенсация. Это слово в определенный момент могло быть применимо к любому интерну. Я, может, и мог использовать его для описания собственного состояния ранее в этом году, но не теперь. Петрак снова отхлебнул из кружки, а я сложил руки на груди:
– Даже не знаю, что сказать.
– Не нужно ничего говорить, Мэтт. Но я хочу, чтобы ты знал: для твоего же блага, что теперь ты работаешь под пристальным вниманием. За тобой наблюдают. Мы не хотим потерять еще больше интернов.
– Понятно.
– И врачи могут начать подвергать сомнению принимаемые тобой решения.
Я вспомнил доктора Филипса. Он что, сказал что-то Петраку? В этом было все дело? Я тщательно подобрал дальнейшие слова.
– Кто-то сомневается в моих решениях? – спросил я.
– Нет.
– Что ж, это хорошо.
Я снова сделал глубокий вдох. Были ли эти угрозы и предупреждения распространенной практикой?
– Пока что нет.
– Ох.
Под пристальным вниманием? Это усиленное наблюдение должно было предотвратить мою декомпенсацию или ускорить ее? Я провел руками по волосам, и перед глазами мелькнул призрак Карла Гладстона в реабилитационном центре. Его сменил Мэджик Джонсон[75], который давал мне «пять» в социальном ролике на тему ВИЧ. Вскоре Бандерас возьмет у меня кровь на анализ и перезвонит, чтобы сообщить результаты. Я попытался представить, как он говорит: «У меня плохие новости».
– Слушай, Мэтт, – сказал Петрак после долгой паузы. – Я говорю тебе это все для твоего же блага.
На этом наша встреча была окончена. Я вышел из кабинета прямиком под пристальное наблюдение.
Казалось, мои руководители переживали, что я либо брошу работу, либо случайно убью пациента.
– Вы, наверное, шутите, – буркнул я себе под нос, подходя к торговому автомату напротив лифта. Я ударил по стеклу автомата ладонью. – Черт!
Мимо прошла семейная пара ортодоксальных евреев, и я стыдливо снял с себя белый халат и пейджер. Я не мог вспомнить, когда последний раз был в такой ярости.
– Черт! – воскликнул я и снова ударил по торговому автомату.
Мне никогда не было так паршиво. Казалось, все руководители переживали, что я либо уйду, либо случайно убью пациента, если останусь. Никто не злился: меня больше беспокоило то, какую важность придавали этому Дэйв и Петрак. Только от этого легче не становилось. Я каждый день жил в постоянной боли, ожидая приближающийся вердикт по поводу моего будущего здоровья, и каждый раз, думая об этом, вспоминал о той дурацкой ошибке, из-за которой оказался в этом положении. За последние месяцы я добился прогресса во многих аспектах своей работы, но этого было недостаточно. Недостаточно для меня, недостаточно для Дре, недостаточно для Филипса и его пациентки, а также, судя по всему, недостаточно для людей, которые должны были за мной присматривать.
Если мне и удалось выпустить пар на выездном семинаре для интернов, то теперь он вернулся с подкреплением. Я в третий раз стукнул по торговому автомату, как вдруг над головой загремел динамик:
«ОСТАНОВКА СЕРДЦА, СЕДЬМОЙ ЭТАЖ, СЕВЕРНОЕ КРЫЛО! ОСТАНОВКА СЕРДЦА, СЕДЬМОЙ ЭТАЖ, СЕВЕРНОЕ КРЫЛО!»
Схватив халат, я со всех ног помчался вниз по лестнице.
«ABC, ABC».
Я пронесся мимо Мораниса – он проводил экскурсию по больнице для группы абитуриентов – и третьим оказался у кровати афроамериканки двадцати одного года, обнаруженной в бессознательном состоянии медсестрой. Когда вскоре прибыла ординатор, ответственная за проведение СЛР, я вспомнил различные ситуации при остановке сердца, про которые говорил в кардиореанимации Байо. Она стала быстро давать указания – массаж сердца, дефибриллятор, эпинефрин, – а затем повернулась ко мне и сказала:
– Центральный катетер.
Дерьмо. Я должен был поставить этой девушке в пах большой катетер – прежде мне доводилось это делать лишь один раз. Для обучения медицине требовалось прыгать в самое пекло, все усваивая на ходу,
