а на прикроватной тумбочке на стопке дисков лежали наушники. Мы никогда не обсуждали его писанину, но я знал, что Бенни документировал свое нескончаемое пребывание в больнице. Я частенько думал о том, как его безукоризненный почерк шел вразрез с тем, в какой тяжелой и запутанной ситуации он находился. Через толстый катетер ему в руку поступало несколько лекарств из капельницы на металлическом кронштейне, в то время как он смотрел игру «Никсов».
– Заходи, заходи, – сказал он, жестом приглашая меня сесть на потрепанное кожаное сердце в углу палаты.
– Что нового? – спросил я.
Выключив на телевизоре звук, он покачал головой:
– Ничего. Ничего нового со мной, ничего нового с «Никсами». А у тебя?
– Все по-старому, – сказал я, усаживаясь. Я смотрел на Гудзон, как часто любил это делать, и думал о том, замерзнет ли река в этом году. Ее поверхность была почти неподвижной, а темная вода выглядела мрачно и зловеще, и мне тут же захотелось сравнить ее с тяжелой ситуацией, в которой оказался Бенни.
– Год почти наполовину пройден, – сказал я. Бенни нахмурился, представив, наверное, календарь, и я поспешил добавить: – Год интернатуры.
– Точно! Поздравляю. Вскоре ты будешь заведовать этим местом.
Мы оба улыбнулись.
– Надеюсь, что нет.
Наши взгляды постепенно переместились на игру «Никсов», и я попытался не задавать вопрос, который задавал всегда, но не смог удержаться:
– Есть какие-то изменения в очереди?
– К сожалению, новостей нет, – произнес он тихо, словно из воздушного шара выпустили воздух. Мы безучастно смотрели в телевизор, в то время как я раздумывал над тем, что сказать. Я переживал, что мои постоянные напоминания об очереди на пересадку не приносили особой пользы. То, что я думал о ней, не означало, что в этом была потребность у него. Помогали ли как-то этому доброму человеку из Майами – парню, который провел бо́льшую часть своего детства на пляже, – вынужденные разговоры про его ограниченную, тяжелую жизнь? Вряд ли. Мне нужно было сменить тему.
– Но у меня есть вера, – вдруг произнес он. – Я знаю, что у Бога есть план.
Постоянное пребывание в реанимации накладывает свой отпечаток на постояльцев. У пациентов даже могут возникнуть нарушения когнитивных функций.
Бенни уже неоднократно говорил это прежде. Со временем я осознал, насколько непоколебимой была его вера. Это странным образом оказалось самым большим разногласием между нами. Поначалу мне было за это стыдно, а затем это начало меня злить. Как он мог продолжать верить, будто все происходящее с ним – часть какого-то великого замысла, будто всевышний решил заточить его в больнице, чтобы он ждал новое сердце, которое мог так никогда и не получить? Затем я осознал, что, не считая медицинского ухода, именно эта вера и поддерживала в нем жизнь. Нескончаемое добродушие, стойкость перед лицом бесконечных регрессов, ставивших жизнь под угрозу, – все это строилось на вере в то, что Бог о нем позаботится. Я не мог не восхищаться силой его веры, хотя и не разделял ее.
– Это несправедливо, – только и смог пробормотать я.
Мой затуманенный взгляд переместился с лица Бенни на его голубую больничную сорочку, и, когда я уставился на его грудь, у меня в голове заиграла песня Bee Gees «Stayin’ alive». Что, если слабое сердце Бенни сдастся? Смогу ли я вернуть его к жизни? Смогу ли проводить массаж сердца с такой силой, что у него треснут ребра?
– Что? – переспросил он. – Что несправедливо?
Но я уже думал о чем-то другом. Наши разговоры частенько проходили подобным образом: неуклюже, скачками, с неловкими паузами. Я нередко терял ход мысли посреди предложения, вспомнив, что мне нужно было сделать что-то еще для другого пациента на другом этаже. Есть такое расстройство, как делирий[77] отделения интенсивной терапии, – жизнь в реанимации может вызывать серьезные нарушения когнитивных функций, – и временами я начинал думать, не подвержен ли Бенни ему. Мне от вечного недосыпа точно было не легче. Мы были двумя парнями в бредовом состоянии, которые пытались поддержать разговор.
– Медицина, – сказал я, почувствовав, как напрягся мой голос. – Больница – это единственное приходящее мне на ум место, где все глубоко несчастны. Врачи несчастны, пациенты несчастны, вспомогательный персонал…
– Я не несчастен, – возразил Бенни. Он отвернул голову от телевизора и посмотрел мне прямо в глаза. – Правда.
Я знал, что он говорит правду. Тем не менее это сбивало меня с толку. Когда на меня кричал пациент, когда я допускал ошибку, мне было проще сосредоточиться на мысли о чем-то другом – на мысли о Бенни – и перенаправить свою злость или разочарование на безликую систему, которая его подвела. Вместе с тем в его ситуации винить было некого. Уж точно не врачей, которые усердно продвигали его на еженедельных собраниях трансплантологов, не медсестер, не доноров органов и даже не администраторов Единой сети распределения донорских органов с ее тщательно продуманными алгоритмами для максимальной объективности. Некого было винить, некого было проклинать. Это, однако, не меняло моих чувств. Бенни сказал, что не был несчастен, но именно таким я его воспринимал.
– Все это полная хрень, – еле слышно произнес я. Я снова забеспокоился, не пересек ли черту между пациентом и другом. Формально он больше не был моим пациентом – лишь очередным парнем, застрявшим в больнице на праздники. Впрочем, он был для меня чем-то большим, и мы оба это понимали.
– Что ж, сегодня несчастным чувствую себя я, – сказал я, посмотрев на часы. – Пошел семнадцатый час из тридцати. Эти дежурства – просто безумие.
Я не понимал, насколько сильно должен эмоционально сближаться с пациентами. Получалось либо полностью отрешаться от происходящего, либо страдать.
Мне не хотелось уходить. Хотя я и выбирался постепенно из-под пристального наблюдения, все еще не пришел окончательно в себя после того, как Дре, не сказав ни слова, сбежала. Попытки нащупать нужный уровень эмоциональной вовлеченности в судьбы пациентов по-прежнему наполняли меня тревогой. Было гораздо проще оградиться стеной, отстраниться, и все бы ничего, если бы не гнетущее чувство, что каждый раз, пряча от пациентов частичку себя, я оказывал им медвежью услугу. Я пытался подавить чувство вины рациональными объяснениями: мне не нужно сопереживать боли своих пациентов, потому что только так я могу справиться со своей собственной. Тем не менее, несмотря на все эти оправдания, у меня все равно была потребность устанавливать с пациентами контакт: это было главным качеством врача, которым я хотел стать. Я подозревал, что старался проводить больше времени с Бенни, чтобы как-то компенсировать барьер, выстроенный мной с
