как мы перекладывали ее на кровать.
– Пульс есть, давление есть, – сказал ординатор, руководивший СЛР, пока пульмонолог сдавливал мешок Амбу, направляя кислород в дыхательную трубку. – Асистолия длилась десять минут, но мы вернули ее.
– Прекрасно, – ответил штатный врач отделения интенсивной терапии, надевая перчатки и направляясь к пациентке. – Отличная работа. Нам нужно еще что-то знать?
Я покачал головой.
Я направился к лифту, раздумывая над своими дальнейшими действиями. Чем я занимался до остановки сердца? Поправив одежду, почесал голову. Ах, точно, бил по торговому автомату. Я посмотрел на список своих заданий и два сделанных мной ранее бессмысленных рисунка: пирамиду и Скруджа Макдака. Эти каракули напомнили мне Питера с его блокнотом:
«Денис + Питер»
Я замер посреди длинного коридора, уставившись в недавно покрашенную бежевую стену. На ней я представил нарисованное Питером сердце – разорванное сердце, – и в голове раздались слова Диего: «О ком ты заботишься? О себе? О своей репутации? Или о пациенте?»
Я развернулся и помчался обратно в реанимацию. Пробежав мимо группы медсестер в поисках штатного врача, я застал его объясняющим настройки аппарата ИВЛ какому-то студенту.
– Должен вам кое-что сказать, – выпалил я. – Ваш новый пациент… Во время остановки сердца мне потребовалось несколько попыток, чтобы установить катетер. Возможно, я… Проткнул ее мочевой пузырь. Это вполне вероятно.
Мне было наплевать, поползут ли слухи. Наплевать, придется ли мне сидеть перед кураторами и объяснять, как такое могло случиться. Это была случайность. Врач отнял руку от аппарата ИВЛ и закивал:
– Хорошо.
Спасенная жизнь – всегда повод для радости. Правда, успешно проведенная реанимация не всегда означает, что пациент выздоровеет.
Нахмурившись на мгновение, он посмотрел на студента.
– Простите, что не сказал раньше. Я не знаю, почему ничего не сказал. Простите.
Врач положил мне на плечо руку:
– Спасибо, что сказали.
– Я сожалею, это была случайность.
Он покачал головой:
– Все в порядке. Мы позаботимся об этом, – он слегка хлопнул меня по спине. – Отличная работа.
Покинув реанимацию, я направился в вестибюль, чтобы купить бутылку воды. Проходя мимо большого зеркала, я заметил, что немного сутулюсь – наверное, еще не успел отдышаться и пытался осмыслить произошедшее. Он справился. Я почувствовал, как завибрировал телефон, и прочитал новое сообщение от Марка: «Отличная работа, чувак!»
Я посмотрел на часы: уже почти пора принимать таблетки. У лифта снова наткнулся на Мораниса с группой абитуриентов.
– Спасли ее? – спросил он.
Я кивнул:
– Спасли.
– Отлично! – он начал аплодировать, и абитуриенты подхватили за ним.
Это был очень странный момент – мне хлопали совершенно незнакомые люди.
– Я поставил катетер, – сказал я.
Моранис улыбнулся:
– Это же здорово! – он наклонился ко мне и на ухо тихо сказал: – Слушай, я знаю, ты занят, но, когда будет возможность, позвони Сэму. У него есть пара вопросов про лекарства. Просто удели ему немного внимания.
– Ах да, конечно. А он что, хочет поговорить… Со мной?
Моранис улыбнулся:
– Он хочет поговорить с кем-нибудь. И я подумал, что это должен быть ты.
Приехал лифт, и Моранис сказал, повернувшись к абитуриентам:
– Доктор Маккарти – один из наших интернов по внутренней медицине, и он делает первоклассную работу. Продолжайте в том же духе, доктор.
Часть четвертая
Глава 31
Дни стали идти на убыль, и зимние праздники уже были не за горами. Я тем временем все чаще размышлял о Бенни, когда ждал лифт или стоял у торгового автомата, выбирая, что купить, – в общем, каждый раз, когда у меня появлялось несколько свободных секунд, чтобы осознать, как по-разному на нас отражалось время. За счет постоянного повторения я становился все более компетентным врачом. Успешно установив центральный катетер, я получил своевременный заряд уверенности в себе, а также заработал публичную похвалу от Дэйва на следующем собрании интернов. Как оказалось, я не проткнул той девушке мочевой пузырь: в шприц набралась не моча, а жидкость из брюшной полости, окружающая мышцы. После этого я один за другим установил еще четыре центральных катетера. С каждым из них нависшее надо мной осенью облако все больше рассеивалось. У меня лучше получалось ставить диагнозы, я более уверенно обращался с офтальмоскопом и спокойней общался с пациентами. Я знал, что за мной продолжают наблюдать, однако больше мне не устраивали очные встречи наедине, чтобы обсудить психическое здоровье. Я мог просто приходить в больницу и делать свою работу.
Бенни между тем смена времен года никаких изменений не принесла. Его нескончаемое пребывание в больнице сулило мало надежды. Он просто ждал изо дня в день новое сердце, которого мог так никогда и не получить. В одни дни он продвигался в очереди на пересадку, в другие опускался вниз списка. Подобные качели были неизбежны, но Бенни утверждал, что спокойно воспринимает происходящее. Я тем же похвастаться не мог. В нашей системе здравоохранения было много поводов для недовольства – неэффективность, варварский рабочий график, пустая трата времени и ресурсов, – правда, тяжелая ситуация Бенни все больше поглощала мои мысли. Почему мы так с ним поступали? Он словно застрял в какой-то пьесе театра абсурда.
Почти в любой системе здравоохранения есть изъяны, и часто они мало чем отличаются. Однако в каждой проявляются по-своему.
Если в хаосе нашей больницы и была какая-то константа, то это Бенни. Упоминание его имени сразу же вызывало у его постоянно сменяющихся врачей один из немногих связанных с ним образов: как он читает в свете люминесцентных ламп, пишет что-то в своем дневнике, как его тыкают и щупают, словно разгорающийся костер. Как он любезно разрешает врачам, медсестрам и студентам-медикам прервать любое занятие, чтобы проверить его жизненные показатели, послушать легкие или заглянуть к нему в рот. Мы часто шутили с ним, что, если мне казалось, будто я живу в больнице, для него это было действительно так. К декабрю, впрочем, количество шуток поубавилось, и мы по большей части говорили с ним о вере и судьбе, обсуждали различные стратегии адаптации к бесконечному пребыванию в больнице и представляли, как все однажды может поменяться.
Моя и его дороги расходились, и придуманный мной образ наших параллельных путей рассыпался на части. Однажды вечером, в конце декабря, когда мне больше всего на свете хотелось быть дома со своей семьей, я сделал перерыв и заскочил к человеку, у которого, как я предполагал, было такое же желание.
– Мистер Сантос, – сказал я, зайдя в его палату. На кровати, как обычно, были раскиданы журналы и страницы личного дневника,
