Через несколько дней по приезде Сумароков отправился навестить родных. Отворивший дверь слуга отпрянул в сторону. Сумароков прошел в залу.
Прасковья Ивановна, увидев сына, всплеснула руками и взвизгнула.
— Здравствуйте, матушка, — сказал Сумароков.
— Да, да, — невпопад ответила старуха. — Здоров ли ты, мой свет? Чай, с дороги приустал? Не прикажешь ли отдохнуть?
Она лепетала несвязные слова, оглядываясь вокруг и как бы ожидая помощи.
Сумароков шагнул к матери, но в это время открылась дверь, ведущая во внутренние комнаты, и выскочил Аркадий Бутурлин.
— Стой, нечестивец! — завопил он, загораживая собой Прасковью Ивановну. — Не касайся святых седин матери, прелюбодей! Яко тать в нощи ты пробираешься в дом праведницы, но напрасно ждешь, что для тебя, как для блудного сына, с раскаянием вступившего под отчий, кров, заколют упитанного тельца!
— Жалкий паяц! — воскликнул Сумароков. — Комедиантом тебя назвать не могу, ибо звание это слишком почетно и не к лицу плутам и негодяям, от них же ты первый. Каким коварством отвратил ты от меня родную мать? Воюют страсти все противу сил моих, и больше никакой надежды нет на них…
— Матушке все известно! — причитал Бутурлин. — Ты прогнал законную жену, отрекся от детей, в несытой похоти своей слюбился с блудницей…
— Молчи, змея! — закричал Сумароков, хватаясь за эфес шпаги.
Но Бутурлин не дожидался сверкания стали. Он обежал вокруг Прасковьи Ивановны, взял ее двумя руками за бока и, пряча голову, стал отступать вместе с нею к двери.
Сумароков дернул эфес раз, другой. Клинок не выходил из ножен.
— Карай мя, небо, я погибель в дар приемлю, рази, губи, греми, бросай огонь на землю! — в отчаянии прорычал он собственные стихи, кинул вслед Бутурлину стул и выбежал из дома. Дворовые со страхом глядели ему вслед.
Однако умысел Бутурлина сорвался. Приказные, несмотря на взятки, признать Александра Петровича сумасшедшим не осмелились, и он участвовал в разделе движимого и недвижимого имущества на полных правах.
Раздел произошел сравнительно тихо. Сумарокову отписали петербургский дом — большего он и не просил. Прасковья Ивановна закрепила за собой дом в Москве. Дочери поделили деньги, оставшиеся от родителя, и тут Бутурлин взял три пая — на себя, на покойную Елизавету и на Анну, с которой жил теперь как с женой.
Челобитную о разделе подали в Вотчинную коллегию. Тем временем начались заседания Комиссии. Сумароков ходил в Грановитую палату послушать, о чем говорят депутаты, бывал у московских знакомцев, часто вечерами сиживал с Мельгуновым за бутылкой токайского и был отчасти доволен, что живет без семьи, сам себе господин.
В конце лета, возвращаясь однажды после обеда из гостей, Сумароков надумал зайти в родительский дом. Он получил из Петербурга известия — Вера Прохоровна родила дочь, назвали Настасьей. Эту новость Сумароков хотел сообщить матери, — так или иначе, надо налаживать отношения. Разрыв его с Иоганной был такой очевидностью, против которой спорить не приходилось.
Сумароков толкнулся в ворота кудринской усадьбы — заперты. Постучал кулаком — никто не отзывался. Сумароков начал бить ногою — за воротами послышались шаги, и к щели между досками прильнул чей-то глаз.
— Открывай, бездельник! — крикнул Сумароков.
Глаз оторвался от щели. Хриплый голос ответил:
— Не могу отпереть, ваше благородие!
— Открывай, старик, — сказал Сумароков. — Не узнал меня?
— По причине, что узнал, и открыть не могу. Не велено пущать.
— Как не велено? Меня в собственный дом не пускают?
— Ах, не собственный, Александр Петрович! — раздался тонкий голос Бутурлина. — Дом отписан Прасковье Ивановне, она в своем жилье хозяйка и развратника под ложным именем сына видеть отказывается.
— Смотри, Бутурлин, дождешься ты батогов! — пригрозил Сумароков.
За воротами послышался смешок.
— Не извольте озорничать, Александр Петрович, и запомните, что в этот дом ходу вам больше нет.
Вместо ответа Сумароков застучал ногами в ворота. Бешеный гнев на Бутурлина придал ему силы. Отойдя несколько шагов, он с разбегу ударил в ворота плечом. Что-то скрипнуло в деревянном запоре. Сумароков повторил, удар.
— Открывай! — неистово закричал он. — Стрелять буду!
Дворовый струсил и отодвинул засов. Калитка открылась. Бутурлин семенил по дороге к дому, оглядываясь через плечо. Сумароков выхватил шпагу — теперь она легко вышла из ножен — и погнался за своим врагом.
Бутурлин успел вскочить в дом и запереться. В комнатах поднялась беготня, у окон показались испуганные лица.
— Я буду жаловаться государыне! — верещал из-за дверей Бутурлин. — Узнаешь, пьяная голова, как чинить разбой, отведаешь монастырской похлебки!
— Дай ему! Бей окна-то! — закричали сзади.
Сумароков обернулся. Двор наполнили любопытные.
Ворота были распахнуты настежь, и прохожие, привлеченные шумом, уже составили толпу нетерпеливых зрителей.
— Стучи сильнее — откроют, стучи!
Сумароков отер со лба пот и вложил в ножны клинок.
Погорячился, надо остановиться вовремя. Публичность яри семейных ссорах ни к чему.
Он сошел с крыльца и побрел к воротам. Люди, толкаясь, отступали на улицу. Бутурлин приоткрыл дверь, высунул голову и показал уходившему Сумарокову язык. Кащей был даже рад скандалу — есть о чем писать в слезной жалобе на высочайшее имя.
Вскоре Бутурлин сочинил прошение императрице и заставил Прасковью Ивановну приложить к нему руку. Он расписывал, как Сумароков обнаружил свой неистовый дух, пришел в дом, совсем из ума исступивший, злоречил и угрожал матери, гостей разогнал, родственники спрятались по комнатам. Сумароков же, видя, что спорить не с кем, выбежал во двор со шпагой, грозил переколоть прислугу, зачем его в дом не пускают. Несколько часов озорничал, весь переулок смотрителями наполнился. На следующий день опасались его прихода и просили у главнокомандующего для защиты военного караула. А Сумароков ничего не боится, порицать и злословить не перестает.
Екатерина с брезгливой гримасой выслушала слезницу Бутурлина, прочитанную секретарем Олсуфьевым, не очень поверила ей, но без ответа не оставила. За Сумароковым в самом деле водились странности. Иоганна от него ушла, что-то говорят о крепостной его любовнице, ныне мать на него жалобу подает… Екатерина приказала напомнить Сумарокову ее решение по делу Андрея Бестужева-Рюмина и предупредить, что и с ним так же будет поступлено.
Сын бывшего канцлера Елизаветы Петровны графа Алексея Петровича Бестужева, возвращенного из ссылки и реабилитированного Екатериной, Андрей Алексеевич был женат на княжне Анне Долгорукой. Жил он с ней неладно, проматывал женино состояние и наконец попросту согнал со двора. Алексей Петрович встал на защиту невестки и просил императрицу наказать сына.
Екатерина не пожелала вмешиваться в семейную распрю и ответила, что поступки графа Андрея достойны всякого похуления, но кому же исправлять сына, как не отцу его? Андрей погрешил перед ним, раздражил своим жестоким обращением с женою, однако перед государем и отечеством, он не совершил проступка, за который следует наказывать по законам.
Бестужев-отец настаивал, и Екатерине пришлось выполнить его просьбу. Андрея лишили чина действительного тайного советника и сослали на покаяние в Александро-Свирский монастырь.
Неизвестно, как долго просидел бы там Андрей, но старика Бестужева схватила смертельная болезнь, он пожелал простить сына, и тот в мае 1766 года был освобожден. Все ж имения Андрея были взяты в опеку, а сам он обязался жить добропорядочно, да притом в деревни свои отнюдь не въезжать и в управление ими не вмешиваться.
То, что сделано было с Андреем Бестужевым, называлось усмирением и знаменовало полноту родительской власти в дворянских семьях. Екатерина выказала себя ее сторонницей и по жалобе матери Сумарокова могла поступить с ним таким же образом — отдать в монастырь.
Сумароков не стал ждать новых устрашений и покинул Москву.
5
Комиссия, вслед за императрицей, в декабре 1767 года перебралась в Петербург и через два месяца вновь открыла свои заседания. Сначала депутаты слушали законы о юстиции. Особых прений они не вызывали. Депутаты скучали, и если бы не строгость маршала, зорко следившего за дисциплиной Большого собрания, давно бы перестали отбывать свою повинность и предались радостям столичной жизни.
Но вот седьмого апреля дошла очередь до законов о беглых мужиках, и лености сразу поубавилось. Разговор пошел о том, что, по-разному, конечно, волновало всех депутатов — дворян, пахотных солдат, черносошных крестьян и казацких старшин.
Законов о беглых было много — около двухсот. Их читали на девяти заседаниях, и депутаты терпеливо слушали ежегодно повторявшиеся указы об отдаче беглых холопов и крестьян по крепостям их помещикам, о чинении им за побег наказания, бив кнутом нещадно, о недержании в городе воеводам и приказным людям у себя беглых людей под опасением жестокого страха, о битии беглых людей, при отдаче, кнутом, об учинении по польской границе застав — и опять о беглых, о беглецах и беспаспортных… Новые указы подтверждали прежние, строгости усиливались, а крестьяне по-прежнему бежали от помещиков в дремучие северные леса, в донские степи, за польский рубеж.
