Городской житель, лишь в общих чертах представлявший себе условия труда и быта крестьян, Сумароков не мог быть судьей между мужиком и помещиком. Его пугала возможность освобождения крестьян, как пугала она и Екатерину, вовсе не предполагавшую осуществлять то, что порой для красного словца было написано в Наказе. Крестьяне должны работать в поле, рассуждал Сумароков, и подчиняться помещикам, яко начальникам и руководителям. Но через службу свою частным лицам служат они государству. Мужики не рабы, их нельзя продавать, как скотину. Это люди, они требуют внимания я заботы помещиков. Однако дать им свободу — невозможно: дворянство лишится слуг, ибо никто из вольных людей не согласится быть на побегушках в барском доме, получать затрещины и плети.
Наказ не понравился Сумарокову, и оценки своей он не потаил. Приведение в порядок российских законов представлялось ему слишком большим делом для того, чтобы оберегать самолюбие коронованной переписчицы чужих книг.
В заключение отзыва Сумароков добавил нечто о слоге Наказа:
«Писать ясно — потребно, но очень мудрено. А высокопарно писать хотя и легко, и казисто, но только глупо и бесполезно, а особливо в законах, где оно и пагубно. Ибо все приказные крючки от бестолковых писцов и от криводушных толков бывают».
Он повторил то, о чем писал двадцать лет назад в эпистоле о русском языке, — требования его к языку за эти годы не изменились:
Нет тайны никакой безумственно писать,Искусство — чтоб свой слог исправно предлагать,Чтоб мнение творца воображалось ясноИ речи бы текли свободно и согласно…
Прочитав сумароковский отзыв, Екатерина задумалась. Возражения были существенны, однако, пожалуй, на автора не стоило обращать внимания — человек он от службы отставленный, стихотворец, — и спокойнее всего сделать вид, что критикует он по мелочам.
Так она и поступила. Мнение Сумарокова было зачеркнуто императорской резолюцией:
«Господин Сумароков хороший поэт, но слишком скоро думает, чтоб быть хорошим законодавцем. Он связи довольной в мыслях не имеет, чтобы критиковать цепь, и для того привязывается к наружности кольцев, составляющих цепь…»
…Поэтом для Екатерины Сумароков еще оставался, но роль советника ему вновь никогда не предлагали.
3
В декабре 1766 года вышел манифест, созывавший Комиссию о сочинении Нового уложения. Екатерина сама приехала в Сенат, чтобы объявить его. В Комиссию надобно было повсеместно избирать депутатов, по одному от каждого уезда и города, от каждого кавалерийского и пехотного полка. Посылали депутатов и сословия, по одному на провинцию: однодворцы, пахотные солдаты, разных служб служилые люди, государственные черносошные и ясачные крестьяне, а казацкие и запорожские войска — по усмотрению их начальства. Кроме того, депутатов избирали Сенат, Синод, коллегии и столичные канцелярии.
Был определен обряд выборов и повелено, чтобы депутатам вручались наказы — пожелания избирателей, о чем говорить, каких законов добиваться.
Депутаты освобождались от смертной казни, пыток и телесного наказания за любые проступки. Имения их не подлежали конфискации, разве лишь за долги. Человек, нанесший оскорбление или вред депутату, подвергался двойному наказанию против следовавшего ему по закону. Депутатским знаком была медаль. На одной ее стороне чеканился вензель Екатерины, а на другой — пирамида с короной и надпись: «Блаженство каждого и всех».
Все сословия были представлены в Комиссии — все, кроме помещичьих крепостных крестьян. А они составляли едва ли не половину населения России! Наиболее многочисленный и совершенно бесправный слой русских людей не участвовал в Комиссии, ибо голоса его боялась императрица.
Народ откликнулся на эту несправедливость пока еще сдержанным, но достаточно заметным протестом. Настроения крепостных крестьян выразил неизвестный мужицкий грамотей в стихотворении «Плач холопов»:
О, горе нам, холопам, за господами жить.И не знаем, как их свирепству служить.Господа в свою пользу законы переменяют,Холопей в депутаты затем не выбирают.
А кончался «Плач» совсем не минорными нотами. В заключительных строках излагалась программа восстания:
Ах, когда б нам, братцы, учинилась воля,Мы б себе не взяли ни земли, ни поля,Пошли бы мы, братцы, в солдатскую службуИ сделали б между собою дружбу.Всякую неправду стали б выводитьИ злых господ корень переводить.
Этой угрозы господам — злым или добрым, где разбирать в пожаре народного возмущения, — постоянно береглась Екатерина. И не напрасно, как показали ближайшие годы, окрашенные багровым заревом войны крестьян под водительством Емельяна Пугачева против помещиков.
Через полгода после объявления манифеста о Комиссии Нового уложения в Москву съехались четыреста шестьдесят депутатов, и Екатерина приказала 30 июля торжественно открыть заседание Комиссии.
В этот день ранним утром депутатов собрали в Чудовом монастыре, чтобы вести в Успенский собор. Руководил ими генерал-прокурор князь Вяземский. Императрица с огромной свитой прибыла в Кремль из Головинского дворца, и депутаты прошли перед нею попарно, как школьники, предшествуемые наставником — генерал-прокурором.
Отстояв литургию в Успенском соборе, депутаты принесли присягу, что приложат чистосердечное старание в трудах, и строем были отведены Вяземским во дворец. Они выслушали слово митрополита Димитрия, речь императрицы, которую прочитал князь Голицын, были допущены к ручке — и представление окончилось.
На следующий день состоялось первое Большое собрание Комиссии.
Екатерина, понимая, что затевает небезопасное дело, постаралась предусмотреть возможные случайности и прежде всего точно регламентировала порядок заседаний и обязанности руководителей Комиссии. Вместе с Наказом она вручила Вяземскому «Обряд управления Комиссией» и «Генерал-прокурорский наказ», где все определила подробно — сколько времени говорить ораторам, как записывать их речи и куда отдавать протоколы.
Но и этого ей показалось мало. Она сочинила для директора дневной записки — начальника протокольной части Комиссии — секретный наказ, в котором велела ему следить за протоколами всех частных комиссий и назначила в Большом собрании место за председательским столом с маршалом и генерал-прокурором. Маршал был должностным лицом, выбранным депутатами, и хоть Екатерина ему доверяла, но постоянное наблюдение за Комиссией поручила и генерал-прокурору, князю Александру Алексеевичу Вяземскому, человеку ей безусловно преданному. Сначала они командовали вдвоем, а затем к ним подсадили и директора дневной записки — графа Андрея Петровича Шувалова.
«Мы предвидели, что в Комиссии будут такие нечаянные происшествия, — писала Екатерина в секретном наказе, — для коих никак не можно предписать правила, и для того велели сидеть всем вместе, дабы маршал, как человек, явно действующий, имел бы близ себя людей, с кем советывать, и чрез то получил бы приличный род помочи».
Составился президиум, на который Екатерина уже могла положиться.
Для того чтобы сохранить потомкам речи депутатов о статьях сочиненного императрицей Наказа, в Комиссию были набраны секретари-протоколисты, держатели дневной записки, как их называли. Екатерина распорядилась для письменных трудов в Комиссии отнюдь не брать приказных людей, а назначать хорошо грамотных дворян-офицеров и сержантов из гвардейских и полевых полков. В числе секретарей Комиссии были молодые литераторы — Николай Новиков, Александр Аблесимов, Михаил Попов, Василий Майков, позднее — Гаврила Державин.
Составители дневной записки отмечали время прихода и ухода депутатов, заносили сведения о порядке в зале и в пристойных выражениях кратко записывали депутатские речи.
Семь заседаний Комиссии ушли на чтение Наказа, выборы маршала, поднесение императрице титула «Великой, Премудрой, Матери отечества», от чего она не без скромности отказалась, а на восьмом, 20 августа, в ожидании результатов избрания членов Дирекционной комиссии, маршал предложил заняться слушанием депутатских наказов.
Сделал он это потому, что нужно было как-то начинать деловую часть заседаний — праздники уже кончились. Без особого выбора маршал взял наказ черносошных крестьян Каргопольского уезда, переданный ими депутату Василию Белкину, и стал читать его вслух, запинаясь на титлах и затейливых росчерках уездного канцеляриста.
Черносошные крестьяне, или черные тяглые люди, были крестьянами государственными. Они сидели на «черной» земле, то есть принадлежавшей не частным владельцам, а казне, и свои участки передавали наследникам. Раньше черносошные люди могли продавать свои земли, но в 1765 году продажа была запрещена, и это вызвало брожение и недовольство среди крестьян.
