Ломоносов скончался на второй день пасхи 1765 года, и, восьмого апреля его хоронили. Тело везли по Невской перспективе на монастырское кладбище. В горестном молчании шествовали рядами тысячи провожающих — друзья, помощники, ученики, почитатели славы ученого и поэта. Народ хоронил своего гениального сына.
Сумароков шел за гробом на кладбище Невского монастыря и размышлял о том, что четверть века прожили они с Ломоносовым рядом, ссорились и мирились, не признавали взаимно успехов, не согласны между собой были и в крупном и в мелочах, а все же творили одно дело, трудились на пользу российской словесности и многонько-таки ее украсили.
«Ломоносов имел истинный талант в одах, — думал Сумароков, — хоть и не был исправен в стихосложении. Если бы его со мной не стравливали, лучше бы нам обоим было. Что спорить, что делить нам? Слава — она у каждого своя: его — в лирике, моя — в театре…»
Он был настроен миролюбиво и забывал о том, как ревниво спорил с Ломоносовым за первенство, как несправедливо и резко подчас о нем отзывался. О мертвых — или хорошее, или ничего, aut bene, aut nihil, как говорили римляне.
Только в Зимнем дворце притворились, что ничего не случилось. Императрица Екатерина смотрела в придворном театре комедию, а сын ее, повторяя разговоры взрослых, сказал:
— Что о дураке жалеть, он казну разорял и ничего не сделал.
Воспитатель наследника Никита Иванович Панин оставил эти жестокие слова без внимания. Он сам не любил Ломоносова и не мог простить ему дружбы с Иваном Шуваловым.
Екатерине Ломоносов, был не нужен, она разочаровалась в нем как в поэте, не пожелавшем ее похвалить, научные же заслуги покойного были ей неведомы. «Разорял казну»…
Императрица приняла меры предосторожности. Едва Ломоносов испустил дух, как в дом его примчался граф Григорий Орлов, собрал все бумаги, запечатал и отвез к себе. Больше их никто никогда не увидел.
Сумароков единолично владел теперь званием первого русского поэта, — первого, но не единственного. Писали и печатались молодые стихотворцы из Московского университета, которых собрал вокруг себя Михайло Матвеевич Херасков, — Ржевский, Нартов, братья Карины, братья Нарышкины. Старик Тредиаковский издал «Тилемахиду» — огромную эпическую поэму, перевод «Приключений Телемака», сочиненных французским аббатом Фенелоном. Сумароков читал эту книгу и негодовал на переводчика за дурной слог и неверное стопосложение. А может быть, сердился на Тредиаковского за прошлые доносы, каверзы да эпиграммы, особливо за самую краткую и обидную:
Кто рыж, плешив, мигун, заика и картав,Не может быти в том никак хороший нрав…
Некий Лукин, служивший у кабинет-секретаря Елагина, издал два тома своих сочинений и переводов, задевших Сумарокова. Лукин упрекал, что в комедиях его мало сходного с российскими нравами: «Как может русскому человеку, делающему подлинную комедию, прийти на мысли включить в нее нотариуса или подьячего для сделания брачного контракта, вовсе нам неизвестного… И какая связь тут будет, если действующие лица так поименуются: Оронт, подьячий, Фонтицидиус, Иван, Финета, Криспин и нотариус!»
Сумароков не думал, что на театре нужно показывать русские обычаи, — не в них заключена суть пьесы. На сцену попа не выведешь — духовная цензура не пропустит, венчание можно заменить брачным контрактом, беды не будет, если верно главное — высмеян старый купец, который женится на своей воспитаннице, не желая отдать в чужие руки ее приданое. Иван или Криспин, Тресотиниус или Злораден — все они и везде одинаковы, и зрителю важны не их имена, а характеры.
Летом 1766 года объявилась новинка — комедия «Бригадир». Привез ее из Москвы молодой автор Денис Фонвизин, переводчик Иностранной коллегии. Он читал пьесу мастерски, его слышал граф Григорий Орлов, и вслед за тем Фонвизин был приглашен во дворец. Начал он читать комедию робко, но вскоре приободрился и блеснул искусством. Императрица похвалила комедию, и на Фонвизина посыпались приглашения читать в домах петербургских вельмож.
Никита Иванович Панин встретил автора в парке Петергофского дворца и первый ему представился.
— Слуга покорный, — сказал он, — поздравляю с успехом. Ныне во всем Петербурге ни о чем другом не говорят, как о комедии и чтении вашем.
Фонвизин смущенно выслушал комплименты. Панин пригласил прочесть комедию великому князю.
— Государыня похваляет сочинение ваше, и все вообще очень довольны, — добавил он.
— Но я только тогда совершенно доволен буду, когда ваше сиятельство удостоите меня своим покровительством, — вежливо ответил Фонвизин.
Он поспешил по зову Панина во дворец, был усажен за обед в компании обычных гостей великого князя и после кофе прочел свою комедию. Слушатели — и Сумароков с ними — от души хохотали.
Никита Иванович заметил:
— Я вижу, что вы очень хорошо нравы наши знаете, ибо бригадирша ваша всем родня. Никто сказать не может, что такую же Акулину Тимофеевну не имеет или бабушку, или тетушку, или какую-нибудь свойственницу.
— Ваше сиятельство, — говорил Фонвизин, — для меня ничего лестнее быть не может, чем такое ваше одобрение.
— Это в наших нравах первая комедия, — продолжал Панин, — и я удивляюсь вашему искусству — как вы, заставя говорить такую дурищу пять актов, сделали, однако, роль ее столько интересною, что все хочется ее слушать. Советую вам не оставлять вашего дарования.
Фонвизин благодарил графа, был приглашен прочитать комедию у него, затем у брата его Петра Ивановича, потом его позвали к Захару Чернышову, к Александру Строганову — каждый день он был куда-то зван обедать, и всюду «Бригадир» принимался отменно хорошо.
Читал он на разные голоса и, обладая способностью подражать выговору знакомых, а проще сказать — передразнивать, после пьесы устраивал дивертисмент: показывал кого-нибудь из бывавших в том доме людей. Чаще всего Фонвизин изображал Сумарокова, говорил его голосом и притом именно то, что мог бы сказать по каждому поводу сам поэт. Он остро схватывал смешное в людях, и Сумароков невольно снабжал его материалом для многих сценок.
Однако эти представления разыгрывались без Сумарокова. Фонвизин знал горячий характер своего героя и прямых столкновений с ним избегал. Сумароков слышал, что молодой человек в домах Панина, Чернышовых, Воронцовых его копирует, посердился и отстал.
«Бригадир» ему очень понравился и заставил подумать о том, что русские нравы в самом деле занимают зрителей и что картины их помогли автору провести его идею о пользе воспитания, о том, сколь смешны молодые дворяне, без ума увлеченные подражанием французам.
«Тело мое родилось в России, а дух принадлежит короне французской», — повторял Сумароков реплику Иванушки и улыбался, вспоминая чтение Фонвизина.
Поздней осенью того же года Сумароков принял участие в конкурсе на решение задачи, предложенной Вольным экономическим обществом.
Это общество было учреждено год назад для распространения в народе, — как говорилось в утвержденном императрицею уставе, — полезных и нужных к земледелию и домостроительству знаний. Президентом его избрали Адама Васильевича Олсуфьева, и через него Сумароков уведомлялся о происходящих на заседаниях разговорах. Участвовали в них сановные люди — граф Григорий Орлов, граф Роман Воронцов, Иван Чернышов, Григорий Теплов и многие другие. Общество собирало сведения о хозяйственном состоянии русских губерний, следило за экономией в иностранных государствах.
Императрица Екатерина поручила обществу собрать мнения о собственности крестьян: полезно ли мужику обладать землей или ему владеть только движимым имуществом?
И как далеко его права на то и на другое простираться могут?
За наилучший ответ объявили премию — тысячу червонных.
Конкурсный срок истекал через год, но Сумароков, едва услышав о задаче, поставленной обществом, немедленно послал свое письменное возражение. О каком крестьянине идет речь, спрашивал он, — крепостном или свободном? А если о первом, то прежде надобно спросить: потребна ли ради общего благоденствия крепостным людям свобода?
Сумароков искренне считал, что крестьянам за хорошим помещиком живется удобнее, чем на воле, и затруднение состоит только в том, чтобы научить всех дворян быть разумными начальниками, их воспитать и просветить… Во имя этой цели он и трудился.
Разумеется, канарейке лучше жить без клетки, а собаке не сидеть на цепи, но тогда — одна улетит, другая будет грызть людей. Как же примирить общественные противоречия?
На этот вопрос Сумароков ответить не мог и предпочитал оставить все по-старому. Он полагал, что интересы русского дворянства совпадают с интересами государства и направлены они к достижению общего благоденствия. Земли в России — жалованные, наследственные, купленные — принадлежат дворянам. Что же останется у членов этого сословия, если они лишатся мужиков и земли? Ничего! Не уцелеет тогда и государство. Свобода крестьянская не только обществу вредна, но и пагубна, заключал Сумароков, — а почему пагубна, того и толковать не надлежит.
