поднял бокал, как будто собирался выпить за себя.
— Поэтому я и пошел в образование, — сказал он. — Ради наших мальчиков. Когда я учился в школе, я всегда искал образ успешного черного. И я тоже не знал своего отца.
— Я знал своего отца, — сказал Джи. — Он умер. Но я знал его.
— Очень соболезную, — сказала Эндриа. — Как давно это произошло?
— Почти десять лет назад, — сказала Джейд, опуская подробности его смерти.
Она никогда никому не говорила, что Рэя убили, и Джи понял по ней, что и ему не следует никому говорить об этом. Он ощутил, как грудь, руки заливает жар. Ему нужно было как-то разрядиться, освободиться от позора и стыда, но он остался на месте, только сжал зубы.
— Он был пекарем, — продолжала Джейд. — Как моя теща, которая приготовила этот пирог. — Линетт передала с ними сливовый пирог, ждавший на кухонном столе. — Как я уже говорила, для меня очень важно, чтобы у Джи был кто-то в школе, кто мог бы за ним присмотреть. С начала занятий эти озабоченные родители притихли, но ходит слух, что они что-то готовят. Не думаю, что они смогут отменить программу, по крайней мере, Джи успеет доучиться. Но меня беспокоит атмосфера, отношение к нему.
Джейд могла быть дерзкой и смелой, но умела и просчитывать риски, замечать все, что может помешать жизни воплотиться. Через несколько недель после убийства в районе дети в начальной школе хуже пишут контрольные. Черных мальчиков чаще отправляют к директору. Он годами слушал, как она брызжет этими фактами, как будто он сможет обойти все мины, если будет знать, куда смотреть.
— Джи с вами повезло, — сказал мистер Райли. — Моя мать не умела меня направить. Ей хотелось, но она не знала как. Приходилось самому всему учиться, особенно в колледже и педе. Со временем придумал мантру, которая меня спасала…
— О господи, — Эндриа закатила глаза. — Начинается.
— Не хочу звучать как проповедник, но, может, и юноше поможет. — Он взглянул на Джи, поднял бокал и прокашлялся. — Готов? — Все, даже младенец, замолкли в ожидании торжественного заявления. — «Раз уж на тебя смотрят, пусть будет на что посмотреть».
— Как-как? — переспросила Джейд, но мистер Райли не обратил внимания — он обращался к Джи.
— На тебя всегда будут смотреть. Проверять, соответствуешь ли ты их требованиям. Следить, не ошибешься ли ты. Всегда будут пытаться понять, так ли ты умен, как они боялись. А ты должен всегда отвечать им. Ты должен показать им, что к чему. «Зажегши свечу, не ставят ее под сосудом»[12] — это из Библии, но это то же, о чем мы сегодня говорили на уроке. Факел. Будь как факел.
Скептичный голос Джейд прорезал комнату:
— Мой сын никому ничего не должен. Он имеет право учиться в этой школе, и если белым детям не нужно доказывать, что они имеют на это право, то и ему не нужно.
— Что ж, тут я с вами не согласен. Понимаете, факел — это метафора…
— Мне не нравится ваша метафора.
— Она не моя, а Шекспира.
— Когда дело касается моего сына, важно только мое мнение.
— И Джи, — вставила Эндриа ясным, тихим голосом, но Джи все равно расслышал в нем вызов.
Женщины улыбнулись друг другу.
— Естественно, — сказала Джейд. — Важно, чего хочет Джи.
В этот момент кто-нибудь мог бы спросить его, чего он хочет, что он думает, но никто не спросил. Тишину нарушила Эндриа, спросив, кто будет пирог. Мистер Райли поднялся, чтобы помочь ей, и они стали варить кофе и расставлять тарелки. Джейд осталась с Джи за столом. Она улыбнулась ему и подняла брови, показав взглядом на Райли, стоявших к ним спиной, но Джи не улыбнулся в ответ. Он предпочел бы оказаться сейчас дома, в своей комнате, с фантазиями об Эндрии. Он так напряженно сидел весь вечер за этим столом — на взводе, как часовой, — что у него заныли плечи.
Он вспомнил Адиру, девчонок, которые дергали ее за волосы. Он не рассказал об этом маме, да и никогда, наверное, не расскажет. Если он и знал кого-то, похожего на факел, то это была Адира, и ей это не помогло. Не помогли ей ее родители, не поможет ни мистер Райли, ни Джейд. Что должно случиться — случится, с Адирой, с ним, со всеми. Взрослые ничего не могут сделать, чтобы уберечь их, хотя им нравилось рассуждать так, как будто все в их власти. Так пускай говорят, думал Джи. Все равно они делают это в первую очередь для себя. Им это необходимо, чтобы как-то жить.
По дороге домой Джи был особенно молчалив, и Джейд включила рок-станцию, надеясь, что поставят что-нибудь знакомое, из тех песен, которые помогали ей слать на три буквы всех, кто не принимал ее. Музыка дарила ей храбрость, ясность ярости. Но даже к этому идеальному противоядию от влияния мистера Райли Джи не проявлял интереса.
Заиграла песня «Нирваны», и она сделала погромче.
— Послушай, — сказала она.
Джи старательно избегал ее взгляда, мимо проносились огни шоссе.
— Послушай, — повторила она, и он-таки обернулся.
У песни был свой неровный, гипнотический ритм, от которого она закачалась из стороны в сторону. Джи не двигался.
— О чем вообще эта песня?
— Не знаю, — сказала Джейд, впервые осознав, что действительно не знает.
Она знала слова, но они не имели никакого значения. Все дело было в том, что эта музыка в ней вызывала; в Курте Кобейне, его хриплом голосе, в том, как он повторяет одну и ту же строчку раз за разом. Как молитву, как заклинание. От гитарного проигрыша ее просто вскрывало.
Ей хотелось, чтобы Джи знал: эта музыка и для него тоже, не только белым мальчикам дано право на ярость и наглость. Если захочет, может немного напиться; вступить в группу; шокировать, провоцировать, носить платья, проколоть уши, да хоть любую часть тела; может кричать, ломать вещи, только свои собственные и не у нее дома. Ей не хотелось, чтобы он срывался, но и не хотелось, чтобы его слишком заботило, каким его видит мир. Этим он
