Крылья
Старшего брата Кольки Лахтикова прозвали Башмак. Пришел он как-то раз в обувной, свои-то ботинки снял, а в новых (наверно, впопыхах перепутал) ушел. И на несколько лет пропал. Но прозвище осталось.
А на первом этаже жил Басурман, ему всегда били стекла. Или привяжут к веревке камень и давай раскачивать: камень по стеклу тюкает, и Басурман нервничает, у него окно прямо под пожарной лестницей. Все уже давно на крыше, а я все стою и смотрю.
Бывало, на дворе еще лето, а он почему-то в валенках. Выскочит из подъезда и давай размахивать кулаком. А сам в это время орет: «Басурма-а-ны!!!» И сверху еще кто-нибудь плюнет.
Все кричат мне «Атас!», а я и не знаю, что делать. И продолжаю стоять. Зачем же я буду от него убегать, когда это совсем не я.
Басурман меня схватит за шиворот и давай трясти. Или пригнет сверху вниз голову и водит. Как будто отвешивает поклоны. Пальцы у него цепкие, даже как-то странно: такой с виду сморщенный. Я от него вырываюсь, а на крыше в это время улюлюкают. И еще стучат ногами по кровле. Как в барабан.
Зато если кто-нибудь меня оскорбит не во дворе, а где-нибудь на Чистых прудах или на Хитровке – тогда уже шутки в сторону. Один за всех и все за одного. Такой закон.
Как-то с Семой идем по проезду Серова, а на лавочках сидят, человек пять. И вдруг один подваливает.
– Ну, че… – это он мне так небрежно цедит, – ну, че смотришь… – и, состроив рожу, двигает во рту фиксами. Как будто припадочный. И вдруг, уже занеся «граблю», резко ее отдергивает. Хочет взять меня на испуг. У нас в подворотне так умеет каждый. Когда за спиной кодла.
Я-то сразу не ожидал и дрогнул, даже не дрогнул, а просто отстранился. Но это уже не прощается. А он, конечно, доволен и опять давай двигать фиксами.
– Ну, че… – улыбается, – че дергаешься-то… – и вдруг хватает меня двумя пальцами за нос.
Вырваться-то я, понятно, вырвался, а чтобы с достоинством тырснуть ему головкой – замешкался. Такие вещи надо делать без промедления. А я стою и думаю.
– Ну, ладно, – говорит, – иди… Воруй, пока трамваи ходят…
А Сему даже и не тронули. Его сначала тоже обступили, те остальные, что сидели на лавочке вместе с фиксатым, но Сема им что-то сказал, и они тут же его отпустили. Это он умеет. А уже на Солянке все еще у меня, улыбаясь, допытывался: ну, как мне было – приятно? – когда фиксатый держал меня за нос? Все, подлюка, напрашивался, пока я на него не набросился. Хотел ему вцепиться в горло, но Сема все уворачивался. А потом все-таки изловчился и раскровянил мне губу.
Я еще целую неделю ходил на них смотреть, они, эти пятеро, всегда сидели на той же самой лавочке и все в том же составе; встану на другой стороне и между деревьями наблюдаю. Все придумывал, что бы им такое сказать, ведь нельзя же просто так к человеку подойти и молча его ударить. Они уже, наверно, про меня и забыли. А Сема за мной тоже следил и все рассказал ребятам. И ребята меня во дворе окружили.
– Ну, что, – улыбаются, – Сундучок, обидели?
– Да нет, – говорю, – кто вам такое сказал?
Тогда Бабон оттягивает мне на животе кожу и начинает делать «макароны». А другой рукой уже отсекает. И снова оттягивает.
А Петушок все вертится и приговаривает:
– Ребята, отпустите… ему ведь больно… – и все заглядывает мне снизу вверх в глаза.
Оказывается, своим поведением я уронил честь нашего двора. И теперь, чтобы смыть позор, мы должны идти всем коллективом.
Ну, и пошли, человек, наверно, двенадцать, или пятнадцать. Все, конечно, приосанились, и каждый поправил кашне. А Двор Иваныч даже начистил сапоги, я ему еще выносил гуталин.
Сначала громыхали по булыжнику переулками, а потом такой сомкнутой шеренгой по Маросейке. На весь тротуар. И все от нас с уважением шарахаются. Или с почтением жмутся.
Когда я ходил на них смотреть один, то все старался вспомнить, какие у фиксатого пальцы и какая все-таки падла Сема, а теперь, когда нас такая кодла, а их всего только пятеро, то как-то вдруг сделалось фиксатого жалко. Не то чтобы жалко, а просто расхотелось его бить.
Я его, правда, тоже схватил двумя пальцами за нос, но бить не стал. Немного подержал и отпустил. Он еще у меня попросил прощения.
– Извини, – говорит, – друг, обознался. – И я его извинил.
А те, четверо, поджали хвосты и сидят, помалкивают. Как бы тоже не схлопотать.
А Бабон все-таки фиксатого ударил. И Андрюша тоже. Двор Иваныч держит, а Андрюша с Бабоном бьют. И даже Петушок – тоже ткнул. «За нашего Сундучка».
А когда вернулись во двор, то ребята мне сделали «крылья». За то, что я фиксатого пожалел.
Колька Лахтиков сел мне на спину, а Бабон с Андрюшей выкрутили каждый по руке. И потом на каждое крыло нажимают… Пока не закричу.
Фамильная драгоценность
1
Мы перекатываемся по ковру и, сцепившись, продолжаем сопеть…
Я давлю на него сверху – и осталось уже совсем немного: еще чуть-чуть поднажать – и коснется… Нет, все еще извивается… Но вот, наконец, припечатал. Я положил Виталика на лопатки.
Потом позвали пить чай. Все сидят за столом и, прихлебывая, уплетают «бабушкин хворост». А Виталик исчез…
А потом надо ехать домой, а у меня все пальто сзади изрезано. Бритвой.
И Виталика отлупили.
2
Виталик проиграл мне в «рамса». Играли наличными.
Сначала проиграл я и отдал. А потом отыгрался, но Виталик не отдает. У него нету денег.
Я решил сделать Виталику «штопор» и уже схватил его за шиворот. Но Виталик закрыл голову руками и сказал, что отдаст. Поедем к его матери, и он у нее возьмет.
Виталик спрятал колоду в карман, и мы поехали к тете Вале на работу. Тетя Валя работает в «первом отделе».
Мы подошли к подъезду, и Виталик мне велел подождать: он только одну минуту…
Я простоял часа два, но Виталик все еще не появился. Наверно, совещание.
Тогда я тоже вошел и, нажав на кнопку, спросил, скоро у них там закончится? Но, вместо ответа, послышался лай. А с другой стороны подъезд выходил в проходной двор.
3
В передней раздался звонок, и я побежал открывать. И Виталик оказался точным: Дуняша только что ушла на рынок.
Я придвинул Виталику тапочки и, распахнув в столовую дверь, пригласил его к стеллажам. В столовой у нас библиотека.
Виталик залез на стул и велел принести сумку. Я сходил на кухню и принес. Виталик наклонился и передал мне книгу. Я бросил ее на дно. Опять наклонился и снова выпрямился… Сумка наполнилась.
Виталик слезает со стула, и я смотрю на его работу: там, где только что стояли книги, теперь пустые места.
Перехватив мой взгляд, Виталик задумывается… Опять залезает на стул и загораживает пустые места книгами из второго ряда.
4Возле входа в букинистический я и мой двоюродный брат.
– Подожди… – деловито бросает мне Виталик и, выхватив сумку у меня из руки, скрывается.
Я стою и жду… А Виталика все еще нет. И я начинаю нервничать. А вдруг и здесь, как в министерстве, черная лестница.
Но вот, наконец, выходит. И вместе с Виталиком – лоб. У этого уже усы. Скорее всего и паспорт. Без паспорта книги не принимают.
Тот, что с усами, протягивает мне петушка. Я смотрю на квадрат подбородка: по пробивающейся щетине уже давно плачет бритва.
Отпустив мою ладонь, усатый поворачивается к Виталику и, дотронувшись до его локтя, вытаскивает из бумажника четвертак. Вручает его Виталику и, похлопав меня по плечу, растворяется в толпе.
Свернув четвертак в несколько раз, Виталик засовывает его в пистон и вынимает из кармана пятерку. Но мы же с ним договаривались на половину.
Я хватаю Виталика за лацкан и делаю ему замечание.
– Гони, – стыжу его, – сука, еще семь с полтиной!..
Но Виталик со мной не согласен: ведь это же совсем и не четвертак.
– Ну, хочешь, – уворачивается, – докажу?
И, выдернув из пистона десятку, оставляет мне на память оторванную пуговицу.
5Колька Лахтиков дал мне напрокат двухорловый гривенник.
У двух обычных монет на каждой нужно стереть напильником по решке и потом их аккуратно склеить.
Орлов склеивали на заводе шарикоподшипников Башмаку. Еще когда он был на свободе. А когда Башмак сел, то в качестве фамильной драгоценности они перешли по наследству Кольке.
Для поднятия духа сначала не помешает и проиграть, а когда потеряет бдительность, незаметно подсунуть. И тогда, сколько ни бей, все равно в результате орел, и теперь можно зажать в кулаке хоть целый слиток золота.
И эту волшебную монету я решил подложить своему братишке. Но когда мы приехали к бабушке Груне, то у Виталика, оказывается, еще со вчерашнего вечера скарлатина.
Но Колька мне не поверил, и все равно пришлось платить. И целую неделю я каждый день ему выносил по грецкому ореху.
Ромео и джульетта
Из подъезда распахивается дверь и, следом за кудрявой болонкой, укорачивая поводок, выскакивает Моисей Самуилович.
– Смотгите, Мойша!.. – передразнивая Моисея Самуиловича, пискляво картавит Колька Лахтиков, и сорвавшийся с лавочки Бабон выволакивает из подвала огромного черного кобеля.
