— Дед, Пуляев в беде. Это я его к вам послал. Мой он человек.
— И он мент???
— Вроде этого. Дед, услуга за услугу. Ты только вдохни поглубже. У тебя с сердцем все в порядке?
— Еще чего объявишь? Что Леонид Ильич Брежнев жив и идет с Красной Армией на Питер?
— Еще круче, дед. Айболита твоя жива. Я весь сыск на ноги поднял. Жива она, в доме для престарелых в Хабаровске.
— Чего?
— Того.
И это была чистейшая правда. Вся операция поисков Альжбеты заняла тогда у него неделю. Он часто делал то, что другие считали полной дурью, а потом выходило, что дурак-то не он.
— Я тебе адрес напишу на бумажке. Ее через адресный стол нельзя было найти. Сложная история. Но жива и в меру здорова. Был когда в Хабаровске?
— Кто ж меня туда пустит?
— Дед, я тебе устрою свидание. Она ведь думает, что тебя нет. Вы, старые люди, хуже детей. А теперь она знает, что ты есть, но не знает, куда писать.
И тогда Хоттабыч завыл, заплакал, забился поломанной игрушкой под ногами Зверева.
— Перегрызу суке Горбачеву горло, доползу, наброшусь и буду грызть! Кровью его напьюсь, уши отгрызу, в глаза палки забью, что же он наделал!
Когда старик успокоился, сел, отпил из новой баночки, Зверев написал ему адрес на листке, вырванном из записной книжки. По памяти. Адрес был несложным.
— Дед, когда дело закончится, я тебе помогу. Билет выправлю. А сейчас говори, где Пуляев. Я с ним связь потерял.
— Пуляев у Охотоведа в цене.
— Охотовед — это кто?
— Наблюдатель. Селекционер. Он в «Соломинке» в гостиницу людей набирал. Меня взял однажды, за работоспособность. Но я без водки не могу. Выгнали. А Пуляев в гору пошел. Сначала на торфа, а потом, ходят слухи, его на Острова взяли.
— Какие еще острова?
— Ладожские. Там другая работа. Еще денежней. Но оттуда уже не возвращаются.
— То есть как?
— А не хотят возвращаться. Хорошо там.
— Где эти торфоразработки?
— Где же им быть? По Мурманской дороге. Где в войну резали торф, там и теперь.
— И что там?
— Там как бы производство какое-то. Бомжей набрали. Они строят дома, потом жить в них будут, снова торф резать. Знать, война скоро.
— А Острова — это что?
— Это никому не ведомо. Там у них секрет какой-то. Но многие мечтают туда попасть.
— Еще скажи мне, дед, где найти теперь Телепина?
— А тут ты в точку попал. Там он и есть. На Островах.
— Кроме шуток?
— Какие уж шутки.
— И что он там делает?
— Что и, все. К войне готовится.
— К какой войне?
— К третьей мировой. Две уже были.
Старик, однако, уже опьянел. Вот он нацедил еще из баночки, очистил банан.
— А у тебя какое звание? Ты мне книжечку покажи! Я с кем попало пить не стану! — Потом забубнил что-то, опять заплакал. Зверев баюкал Хоттабыча, как маленького ребенка, пока тот не уснул вовсе. Потом он выключил примус, собрал мусор, сложил его в пакет, с тем чтобы вынести вниз, в контейнер.
Напоследок он еще раз взглянул на деда. Тот перестал плакать во сне и даже улыбнулся. Зверев достал еще пятьдесят тысяч, вложил старику во внутренний карманчик ковбойки, где он хранил свои сбережения, вылез из помещения через лаз, аккуратно закрыл его за собой.
* * *
В принципе внештатники Зверева вычислялись. Тот блокнот, что остался в сейфе в служебном кабинете и, несомненно, прочитанный теми, кто мог и должен был понять цифирьки и буковки, которыми Зверев прикрывал адреса и номера телефонов, мог дать, после кропотливого труда и сопоставлений с некоторыми деталями и прошлыми делами, выход на многих агентов, осведомителей, сочувствующих. Иные отметки понять постороннему человеку было невозможно. Но Зверев решил вообще обойтись без риска и воспользоваться тем телефоном, который хранил только в памяти.
Человек этот жил вообще в Кронштадте, и раньше до него добраться было затруднительно. Для Зверева же получение пропуска происходило автоматически. После звонка коменданту бумажка с печатью лежала через тридцать минут в своей ячейке на контрольном посту. Зверев наезжал изредка в этот город, для психотерапии. Все там было по-другому, не так, как на материке. И даже безработные, которых он научился со временем различать в толпе автоматически, глядели на мир и Зверева в том числе, не по-собачьи, безнадежно-завистливо, а совершенно безмятежно. Он долго думал о таких метаморфозах и коллизиях духа и пришел однажды к выводу о феномене концентрации времени. Время здесь было сохранено в неприкосновенности благодаря тому, что здесь жили души строителей и воинов. Оки берегли остров, берегли, с переменным успехом, форты и мистический памятник императору с приказом беречь эту землю, даже если все вокруг рухнет, стоять до последнего человека и последнего заряда. И наверное, не случайно последний надежный адрес следователя по особо важным делам, которого звали Юрием Ивановичем, находился здесь.
Открытый остров не будил уже столько надежд и фантазий. Желающих отправиться туда было немного. Зверев купил билет, как и все другие пассажиры.
На дамбу пал туман, и ехали они медленно, осторожно, и КПП со шлагбаумом и двумя добродушными матросами в шапках и шинелях возник неожиданно. Они притормозили, из помещения поста выскочил мичман, сравнил номер автобуса с какой-то бумажкой и махнул рукой.
Звереву не нужно было звонить своему человеку. Тот работал барменом в стекляшке недалеко от универсама, и, наверное, это тоже была судьба. Все более-менее важное в последнее время происходило в кабаках.
Осинцев Лев Афанасьевич был на месте. А место это — модное, сиявшее чистотой помыслов и фужеров, — Зверев однажды спас. Закрыл дело, отогнал бандитов. Район этот был не его, не зверевский, но как причудливо порой переплетаются события и судьбы, а почему бы и уголовным делам не пересечься? Человек за стойкой был ему обязан многим.
Он, увидев Зверева, заулыбался совершенно искренне, вышел из-за стойки, усадил его за свободный столик, захлопотал.
— Какими судьбами, Юрий Иванович?
— Судьбы нынче трудные. Угостишь чем?
— Заведение угощает. Котлетка по-киевски. Пить что?
— Сам-то примешь?
— Совсем чуть-чуть. Если надолго к нам, можем после поговорить. У меня.
— Вот это кстати. Ну, неси и мне чуть-чуть. Ты до которого часа?
— До восьми. Потом мне уходить нужно, сменят. Но если хочешь, не пойду.
— Не ходи. В восемь зайду за тобой. Разговор есть.
— Разговор — это хорошо, — несколько погрустнел Лев Афанасьевич.
* * *
…Жил Осинцев один, в новом доме на Краснофлотской улице, в двухкомнатной квартире, как и подобает бармену. Не изменилось ничего. Дел на сегодня у Зверева больше никаких не было. Они начнутся завтра, когда друг его бармен выполнит поручение.
— Нельзя ли, Лева, у тебя переночевать?
— Ну дела. Мастера сыска прячутся на сомнительных хатах.
— Я, если бы сомневался, не прятался бы. Не хочешь — не пускай.
— Да нет, отчего же? Душевная смута или производственная необходимость?
— Прямая угроза жизни. Меня сняли с дела, отправили в отпуск, преследует мафия и ФСБ. Тебе достаточно?
— А то! Занимай любую комнату.
— Ты чего, развелся со своей звездой пленительного счастья?
— Формально нет. А вообще-то ты мне интимные отношения сегодня разрушил. Ну да ладно. Перетерплю. Сначала о делах или за встречу?
— За встречу. А дело мелкое. Поедешь завтра в город, на материк, найдешь одного человека. Ты его знаешь.
— Кто это?
— Помнишь, как тебя брали?
— Тот, который мне наручники надевал в подсобке?
— Он самый. Меня подставили. Но это не безнадежно. Позвонишь ему на работу, скажешь, есть дело. Я тебе утром скажу какое, так, чтобы и он заинтересовался, и не догадался никто, что это я выхожу на него. Есть там один глухарь. Скажешь: обязательно нужно встретиться. Передашь ему клочок бумаги от меня. Не дай Бог, обмолвишься. Там все сейчас на просушке. Не проколись. Передашь клочок, и все. Свободен. Потом звони сюда. Я выйду и захлопну дверь. По гроб не забуду твоей доброты.
— Чего выходить-то?
— А нечего мне ночевать в одной квартире два раза подряд.
— Это так серьезно?
— Я тебе потом расскажу, что серьезно, а что нет. Что я, дурака, что ли, валяю тут?
— Ладно. Заметано. Мартини пробовал когда?
— Нет.
— И не пробуй.
— Сухого вина бы. Настоящего, грузинского.
— Не знаю, какое оно настоящее, но пить можно и нужно. «Хванчкара» называется. Для дамы сердца берег.
— Лева, скажи, только честно, сколько у тебя выходит за стойкой?
— Ну, представь, сколько было при большевиках. Теперь раза в полтора уменьши. Обнищание населения налицо.
— Только икру не доставай, я тебя очень прошу.
— Какая же икра под вино?
— Красная. Мясо есть у тебя?
