– Ну что вы, ни в коем случае, – презрительно отзывается Санчес Террон с циничной улыбкой превосходства, не соответствующей его словам.
– Эти тлетворные рассуждения, – Игеруэла будто бы не говорит, а плюется ядом, – звучат по всей Европе, с соответствующими результатами: нет королевства, кроме Испании, которое, к своему несчастью, не было бы заражено идеями Ньютона и, соответственно, Коперника и не было бы враждебно священным текстам, которые мы обязаны почитать… Это противно здравому смыслу! Дело в том, что недавно я прочел кое-что у сеньора Санчеса Террона и с тех пор глаз не могу сомкнуть: беру с тарелки клубнику – и вместе с ней проглатываю крошечных невидимых зверьков, нюхаю розу – и чуть ли не разговариваю с ней, срываю цветок – и чувствую себя убийцей! Куда приведет нас подобная бессмыслица?
– Только одно посоветую, – холодно настаивает Санчес Террон с тем же безразличием, что и раньше, – не заслонять своей персоной свет просвещения.
– Не свет, а блуждающие огни, вот что вы хотите сказать! К тому же совершенно нам чуждые, – не без коварного умысла намекает Игеруэла. – Я имею в виду ваше легкомысленное желание сгущать краски, нагнетать тьму, переть напролом, на все лады расхваливая поверхностные веяния, которые доносятся к нам из-за границы, при этом нимало не заботясь о том, насколько они правдивы… Истина – не подражание, не заимствование, а явление исконное, сермяжное. И в первую очередь – испанское!
– Я не позволю вам…
– Меня не волнует, позволяете вы мне или нет.
Наконец бьют часы, и директор Вега де Селья с заметным облегчением отводит от них истосковавшийся взгляд.
– Время нашего заседания истекло, господа академики. Agimus tibi gratias…[49]
Они сталкиваются на выходе – Игеруэла, закутанный в свой неизменный испанский плащ, и Санчес Террон в пальто из тонкого сукна, скроенном по последней заграничной моде. Из Академии они выходят важные, надменные, друг на друга не глядя; дойдя же до улицы Казны, каждый идет по своей стороне. Далее шаг одного из них замедляется, давая возможность второму догнать его, после чего оба шагают рядом.
– Вы невыносимы, – бормочет Санчес Террон.
Игеруэла пожимает плечами, продолжая движение в том же ритме. Треуголку он несет в руке, и парик придает его крупной голове, насаженной на короткую шею, которая будто бы привинчена к телу, довольно-таки гротескный вид.
– Только не жалуйтесь. В антифилософской диатрибе, которая будет опубликована в ближайшем «Цензоре», я ничего упоминать не стану. Я человек, который умеет уважать перемирие.
– У меня нет с вами никакого перемирия.
– Зовите как хотите: тактический договор, общность интересов, обоюдное желание нагадить ближнему… Иными словами, нас объединяет общее дельце. И это, нравится вам или нет, образует связующие узы. Эдакий симпатичный узелок.
Собеседник колеблется, чувствуя неловкость.
– Хочу заметить, что я ни единой секунды…
– Конечно-конечно. Естественно. Не беспокойтесь. Я все возьму на себя.
– Боюсь, вы ничего не понимаете.
– Еще как понимаю! Вам нравится, когда за вас делают всякую грязную работу, а у вас при этом чистые руки.
– Доброй ночи, сеньор.
Засунув руки в карманы пальто, Санчес Террон поворачивается и широким шагом удаляется в сторону королевского дворца. Не слишком огорчившись, Игеруэла в терпеливом молчании следует за ним. Наконец не выдерживает, вновь догоняет Санчеса Террона и дергает его за рукав.
– Послушайте, взгляните мне в глаза… Сбежать вам не удастся, так и знайте.
– Все это слишком далеко зашло.
Игеруэла издает хитрый смешок.
– Что меня больше всего в вас очаровывает, дорогие народные искупители, так это та легкость, с которой вы всякий раз, когда дело начинает попахивать реальностью, воротите нос. Когда наступает время по совести расплачиваться за ваши намерения, которые осуществляют другие!
Они останавливаются на площади под зажженным фонарем. По другую сторону площади среди теней, под небом, усыпанным звездами, виднеется каменная громада королевского дворца. Игеруэла поднимает руку, унизанную кольцами, тычет пальцем в грудь Санчеса Террона, затем прикасается к себе.
– Вы замешаны в этом деле так же, как и я, – уточняет он.
– Идея была ваша.
– И вам она показалась замечательной.
– Сейчас мне уже так не кажется.
– Слишком поздно. Наш человек в Париже выполняет свою работу, и нам предстоит смириться с последствиями… Как раз сегодня утром я получил от него письмо.
На неприступной физиономии Санчеса Террона против желания вспыхивает искорка интереса.
– И что же в этом письме?
– Путешественникам не так просто раздобыть то, за чем они приехали, а наш человек собирается осложнить их поиски. Кроме того, они попали в лапы некоего не внушающего доверие субъекта, а посольство меж тем самоустранилось… Как видите, все идет по плану. И очень удачно складывается!
Санчес Террон вздрагивает, однако в следующую секунду вновь выглядит негодующим и высокомерным.
– Повторяю, я…
– Можете не утруждать себя повторениями. Кроме того, Рапосо потребовал еще денег. Похоже, расходы возрастают. По крайней мере, так он утверждает.
– Но я уже выдал три тысячи реалов!
– Да, разумеется. И я, как вы понимаете, не доверяю всему, что пишет Рапосо. Однако, чтобы чувствовать себя спокойнее, мы должны ему что-нибудь отправить.
– О какой сумме идет речь?
– Тысяча пятьсот реалов.
– В общей сложности?
– С каждого. Я позволил себе отправить эту сумму сегодня из собственного кармана с платежным письмом от «Хиро Реаль» парижскому банкиру Сарториусу… Буду очень признателен, если вы вернете мне свою долю, как только представится возможность.
Они вновь пускаются в путь, который на сей раз пролегает вдоль стены королевского дворца. Напротив отделения полиции при свете фонаря часовой равнодушно смотрит на них из будки.
– Я знаю, о чем вы думаете, – говорит Игеруэла. – Разумеется, я мог бы полностью взять этот платеж на себя… Но очень уж соблазнительно самую малость потревожить вашу безгрешную просветительскую совесть.
– Экая вы скотина!
– Да, случается иной раз. Вот почему мой «Литературный цензор» имеет неплохие продажи!
Игеруэла противно хихикает, однако заметно, что ему не до веселья.
– Еще бы, – отзывается Санчес Террон. – И не только поэтому… Национальное пижонство и дурновкусие, все эти тореро и куплеты, оскорбительная сатира, позорящая наиболее достойных представителей нашей современной словесности, цветут у вас пышным цветом. Зато восхваление мудрецов, упоминание об их трудах, размышления о прогрессе и науке встречаются в вашей газетенке весьма редко… Помимо прочего, чиновники от цензуры одной с вами породы. Они – ваши сообщники.
– Свобода печати имеет свои пределы, мой сеньор, – спокойно возражает Игеруэла. – Прислушайтесь к мнению человека, который вот уже двадцать лет выпускает общественные издания! Известно, что столкновение некоторых идей и материй рождает искру света. Однако в некоторых случаях, таких как религия и монархия, это столкновение вызывает пожар, которого следует избегать с величайшей предосторожностью… Признайтесь-ка, друг мой: в вашей политической системе, руководимой людьми одной с вами закваски, предполагается свобода печати?
– Непременно!
– А мне разрешат печатать мою газету?
Санчес Террон секунду колеблется.
– Вероятно…
– А я думаю, вряд ли, – снова хихикает Игеруэла. – Несмотря на все звучные лозунги, первым делом ваш брат запретит издания вроде моего.
– Это неправда.
– Вы это говорите неуверенно. Разоблачать святых – вовсе не то же самое, что облачать. Одно дело – бравировать идеями, другое – расхлебывать последствия… Вот почему, имея счастье влиять на события, я сделаю все возможное, чтобы этот момент никогда не настал.
– Какого черта вы делаете в Академии?
– Кроме любви к словесности меня привлекают связи и амбиции… Впрочем, как и вас. Но меня боятся, а вы, эдакий модный персонаж, придаете всему нашему сборищу налет просвещенности.
– Настанет время, когда бояться начнут таких, как я. А не мелкую сошку, подобную вам!
Игеруэла насвистывает, выражая иронию.
– После таких слов, как «скотина», – заявляет он, немного поразмыслив, – вашей «сошкой» можно напугать только собрание членов Академии… Напомните мне, чтобы в следующий четверг мы отыскали в «Толковом словаре» определение этого слова.
– А я вам подскажу, что это: подставка для ружья. Имеется в виду нечто мелкое, малозначащее. А синоним «твари» – «каналья»: человек низкий и подлый.
– Все эти слова мало подходят для общения двух кабальеро!
– Вас нельзя назвать кабальеро.
– Правда? А вас, значит, можно? Ну конечно, вы у нас один незапятнанный… Такой всегда благородный, такой важный в своей просвещенной правоте!
