– Ты читал мою безделицу?
– Еще бы, разумеется.
– А книги Роберта Дарнтона и Блума? О трудах энциклопедистов, запрещенных названиях и прочей параферналии?
– Конечно, дорогой Пако. Но мне необходим последний, заключительный штрих, и направить мою руку должен мастер. А тут подвернулся ты, вот я к тебе и обратился.
Слова насчет мастера, направляющего руку, пришлись Пако по душе. Он продемонстрировал это, вытянув губы, пустив колечко дыма – особенное колечко совершенной формы, какие умел пускать только он один, – и на ходу стряхивая пепел в пластиковый стаканчик какого-то нищего румына.
– В общих чертах там все сказано. Или почти все. Дарнтон, который заимствовал идею у Жербие, – да и я сам, который ни у кого ничего не заимствовал, потому что прочел больше книг, чем они оба, вместе взятые, – полностью объясняет – или, точнее, мы совместными усилиями объясняем – особенности таких типажей, к которым относится наш радикальный аббат. Ты меня слушаешь?
– Я весь внимание, профессор.
– Ну и отлично. Итак, перед нами парии интеллектуального мира. Обрати внимание. – Он указал сигаретой в сторону улицы, будто бы все они шествовали неподалеку. – С одной стороны располагался так называемый grand monde[45], то есть те, кому посчастливилось оказаться в верхах: тут следует упомянуть такие просвещенные имена, как Вольтер, Дидро, д’Аламбер, – все они, помимо всего прочего, еще и отлично зарабатывали… Это были люди, которых принимали в светских гостиных и любили простые читатели. Триумфаторы модных идеологий… По другую же сторону находились те, кто хотел, да не мог: посредственности или неудачники, которые мечтали о блеске этого мира, но застряли где-то на полпути. Представь себе весь гнев, накопленный юнцом, который, считая себя талантливым, прибыл в Париж в уверенности, что уж здесь-то он будет с Руссо на равных, а вместо этого прозябает, потихоньку старея, где-нибудь в мансарде, пописывает дешевые памфлеты и порнографические книжонки, чтобы купить себе пропитание хотя бы раз в день… Ему не хватает даже на то, чтобы оплатить услуги fille de joie [46].
Мы остановились, чтобы осмотреть витрину книжной лавки на улице Бонапарта, где были выставлены книги и автографы. Когда-то давно именно здесь родился мой роман «Тень Ришелье», и в честь хозяина лавки, ныне уже покойного, была названа одна из глав этой книги. Профессор Рико усомнился в подлинности письма с автографом Виктора Гюго, выставленного на витрине, и пробормотал по-итальянски какую-то фразу, показавшуюся мне вольной цитатой из «Легенды веков».
– По-французски фраза много теряет, – пояснил он. Затем уронил окурок на коврик, постеленный у входа, бросив беглый взгляд, изображающий холодное научное любопытство, на то, как он дотлевает. – Эта подстилка, похоже, не огнеупорная, – произнес он в конце концов, прикурил еще одну сигарету, и мы продолжили наш путь.
– Ни в восемнадцатом веке, ни сейчас, – продолжил он спустя мгновение, – никто никогда не признается в том, что главная причина его поражения – всего-навсего отсутствие таланта… Поражению найдется множество объяснений: несправедливость, заговор, завистники и лжецы всех мастей… Аббат Брингас – разочарованный и радикальный псевдофилософ; такие, как он, сочиняли памфлеты, где в основном выражалась ненависть к публике, отказавшей им в, по их мнению, законном признании, нежели к аристократам и королям, которых надлежало ненавидеть… В первую очередь они чувствовали бешеную ярость к захватчикам королевства литературы, склевавшим все крошки славы до последней. Вот что чуть позже превратило всех этих Брингасов в безжалостных революционеров… Эпоха здесь ни при чем: так случалось всегда, во времена любого исторического катаклизма… Вспомни, с каким упоением доносили друг на друга интеллектуалы и люди искусства во время гражданской войны в Испании или в годы франкизма!
– Еще бы… Сплошные доносы, тюрьмы и казни, причем страдали и те и другие: Гарсиа Лорка, Муньос Сека… А кляуза на философа Хулиана Мариаса, отца Хавьера, на одиннадцатый день после окончания войны: ведь его тогда чуть не расстреляли!
– Что уж говорить о моих нынешних проблемах, – добавил в довершение профессор Рико, искоса посматривая на отражение своего профиля в стекле витрины. – Трудно, представь себе, все время быть на высоте. Не думаю, что тебе знакомо это чувство. А в действительности, – добавил он чуть позже, – именно такие Брингасы и их социальная ненависть приблизили революцию во Франции. Просвещение запросто могло бы так и остаться болтовней на вечеринках и в аристократических салонах, в кофейнях для избранных, куда наведывались теоретики новой философии. Именно отчаяние этих обиженных бедолаг стало причиной того, что искра, вспыхнувшая в самых низших социальных слоях, в конце концов охватила пожаром весь народ. Практика показывает, что яростные фанатики, вроде нашего безумного аббата, одержимые разочарованием и ненавистью, выгнали на улицу больше людей, чем все энциклопедисты, вместе взятые.
Когда разразилась революция, в авангард, как это обычно случается, вылезли в основном те, кому нечего было терять. Они оказались у власти, потирая руки и готовясь свести счеты… Актеры и непризнанные драматурги, такие как Колло и Фабр, отправили на гильотину всех своих бывших коллег, кого удалось поймать… Вот и Брингас в период своего якобинства ни единому удачливому философу не оставил головы на плечах, да и сам в конце концов стал жертвой вместе с Робеспьером и его подельниками… Один из наглядных примеров – некто Бертанваль, энциклопедист, которого твой аббат на публике восхвалял, ненавидя при этом всей душой, а во времена Террора донес на него и в итоге пристроил на эшафот… Если бы я оказался там, меня бы отправили на виселицу первым же эшелоном. В те времена уже существовали, представь себе, посредственные специалисты по Сервантесу… Или, лучше сказать, все были посредственны. Но, – добавил он с едва уловимым сожалением, – меня там не было.
На перекрестке с улицей Жакоб мы повернули налево и остановились возле еще одного книжного магазина, специализирующегося на научных книгах. На витрине было выставлено солидное издание «La Méthode des fluxions»[47] Ньютона в переводе Бюффона. Я зашел внутрь, чтобы разузнать кое-что по поводу этой книги. Отличный был бы подарок Хосе Мануэлю Санчесу Рону по возвращении в Мадрид: я знал, что Ньютон – его кумир. Однако цену за книгу заломили чудовищную. Когда я вышел, профессор Рико, который поджидал меня на улице, выпуская новые колечки дыма, казалось, что-то вспомнил.
– Есть очень любопытные «Мемуары», – сказал он. – Почти такие же содержательные, как если бы их писал я сам. Автор – некто Ленуар.
Я машинально посмотрел на витрину, как вдруг сообразил, что он имеет в виду что-то совершенно иное.
– Это не тот ли, что незадолго до революции служил начальником полиции?
Он выпустил еще одно колечко дыма, бросил окурок и снял очки, чтобы протереть их элегантнейшим платком из желтого шелка.
– Он самый.
– У меня есть эти мемуары. Когда-то я разыскал их в коллекции Bouquins[48], но до сих пор не открывал.
– Значит, время настало. В этой книге есть чудесный отрывок, где Ленуар упоминает список неких субъектов, которые в период Террора стали радикальными депутатами, проголосовали за смерть короля и заняли важнейшие посты… За несколько лет до этого в полицейских отчетах все они упоминались как сброд, банда посредственностей и неудачников, отъявленная шпана… А списочек-то, между прочим, занятный: среди прочих там значатся Фабр д’Эглантин, твой приятель Брингас, а также Марат, этот задушевный друг народа… Комментарий насчет последнего просто великолепен, что-то вроде «бесстыжий шарлатан, промышляет медициной, не будучи врачом. На него не раз доносили, поскольку много больных умерло от его рук».
Он посмотрел очки на просвет, надел их и засунул платок обратно в верхний карман пиджака, виртуозно проталкивая пальцами, так что в итоге снаружи остался только кончик.
– Надеюсь, – безучастно произнес Рико, – ты не будешь вести себя как этот козел Хавьер Мариас и тебе не придет в голову сделать меня персонажем твоего будущего романа.
– Ни в коем случае, – пообещал я. – Не беспокойся.
На улице свистит ветер, который адмирал предсказывал накануне вечером, когда облака и дым внезапно начали расслаиваться, вытягиваясь в небе над городом наподобие конских хвостов. Сейчас ветер свистит в каждой выемке, под навесами, в водосточных трубах. Грохочут открытые ставни соседних домов. Видимо, перемена погоды плохо отразилась на бедном доне Эрмохенесе: подскочила температура, пульс участился, однако сам он объясняет свое недомогание исключительно спорами с аббатом Брингасом на тему религии. Сидя при свете масляного светильника у себя на кровати, в халате и ночном колпаке, он беседует с облаченным в рубашку и жилет адмиралом, который пытается растопить печь при помощи угля.
