– Глаза этого человека, этого Брингаса, – бормочет библиотекарь.
– Глаза, говорите? Что же в них такого особенного?
– Они все время бегают. Вы не замечали? Туда-сюда, туда-сюда, бешеные какие-то, будто бы все заносят в какой-то недобрый личный дневник. У нас в глазу, как вы знаете, имеется семь мышц…
– Насколько мне известно, восемь.
– Не важно. Дело в том, что глаза нашего аббата – или кем на сегодняшний день является этот субъект – движутся просто с неслыханной скоростью!
Дон Педро улыбается. Он прикрыл печную заслонку и переместился ближе к другу, заняв стул возле его кровати.
– Ваши глаза, дон Эрмес, надо сейчас закрыть и немного подремать. Боюсь, мы с вами слегка перегуляли за эти дни. Да еще эти сквозняки повсюду.
Дон Эрмохенес согласно кивает, затем на мгновение задумывается и осуждающе хмурит брови.
– Между прочим, дорогой адмирал: вы меня совсем не поддержали, когда зашел этот неприятнейший разговор насчет религии. До чего ожесточенный, озлобленный человек! Воинственный, полный ненависти! Я знаю, что кое-какие его идеи вам близки, хотя, слава богу, не самые экзальтированные!
Улыбка дона Педро становится шире. Он берет руку библиотекаря и считает пульс.
– Возмутительны не сами идеи, а форма, в которой он их излагает. Идеи Брингаса, как бы дерзко они ни звучали, по сути своей кажутся мне верными.
– Боже правый…
Адмирал выпускает руку дона Эрмохенеса и поудобнее устраивается в кресле.
– Мне очень жаль, дон Эрмес… Однако в том, что касается религии, Брингас прав. На девять тысяч лиг, которые составляют периметр мира, не найти ни единого места, где предполагаемые приказы какого-нибудь бога не были обагрены кровью преступления.
– Да, но вы говорите о диких богах, которых создают себе невежественные дикари, не знающие культуры! На то и существуют просвещенные миссионеры, как в прямом смысле, так и в переносном. Только они помогают соединить истинность и необходимость веры с истинностью и необходимостью рационального мышления.
Адмирал насмешливо смотрит на своего приятеля. Он достает из кармана часы, сверяет время и подносит их к уху, проверить, идут ли они.
– Вы думаете, в наше время миссионеры кому-то помогут, дон Эрмес? Миссионеры что-то мне объяснят, и я начну поститься?
– Не будем об этом, дорогой друг.
Библиотекарь берет томик Горация, лежащий на ночном столике, и перелистывает страницы, однако не может сосредоточиться и в конце концов кладет книгу на кровать рядом с собой.
– Тем более в век прогресса и открытий, – внезапно подытоживает библиотекарь. – Взять хотя бы все эти племена, которые недавно обнаружили в Африке и на островах Тихого океана… Сперва понятие о справедливом боге, затем построение цивилизации, а в конце концов гармоничное сочетание различных идей. Нет ничего проще и ничего позитивнее.
Адмирал отрицательно качает головой – вежливо, но решительно.
– Диким народам, которые только что обнаружили, – спокойно говорит он, заводя часы, – в первую очередь нужен не миссионер, а геометр. Для начала кто-то должен растолковать им основные законы природы… Пусть сперва научатся складывать и вычитать числа, а уж потом перейдут к идеям. Физика и естественные опыты, пробы и ошибки – вот культ, которому должен служить свободный человек.
Снаружи ветер яростно сотрясает плохо прикрытые ставни. Адмирал с отсутствующим видом склоняет голову, словно погружаясь в мысли или воспоминания. Затем внезапно оживает, будто бы желая вернуться в настоящее.
– Если мы соединим железные опилки с серой и водой, то получим огонь, – говорит он. – Если шар скатывается и сталкивается с телами, которые встречает на своем пути, он передает им импульс, который зависит от его массы… Если корабль движется из пункта А в пункт Б, он отклоняется от заданного маршрута в соответствии с фактором С, состоящим из ветра и течения… Вот он, истинный катехизис! Только в нем и есть смысл.
– Да, но идея Бога…
Ветер завывает и грохочет ставнями. Дон Педро резко встает с кресла и делает три решительных шага в сторону окна.
– Это всего лишь способ замаскировать ту часть естественного закона, которую человек пока не может объяснить… Самое страшное – обожествление ошибки.
Произнося все это, он открывает окно и резким ударом захлопывает ставни. Лежа в постели, библиотекарь смотрит на него с удивлением.
– Карамба, адмирал… Вы с такой яростью все это говорили. И я не понимаю…
– Да, простите… Вы тут ни при чем.
Адмирал спокойно возвращается к креслу, но не садится, а кладет руки на спинку. Лицо его мрачнеет.
– Человек несчастлив, потому что не знает законов природы. Будучи не способен изучать ее научными методами, он не в силах осознать тот факт, что природа, которой не свойственны ни добродетель, ни злодейство, всего лишь следует своим неизменным, вечным законам… Иными словами, она не может действовать как-то иначе. Вот почему в своем невежестве люди склонны слепо подчиняться другим людям, которые ничем не отличаются от них самих: королям, колдунам и священникам, которым невежество позволяет считать себя земными божествами. Пользуясь обстоятельствами, они порабощают, растлевают, делают других людей порочными и нищими.
– В этом я с вами согласен, – сдержанно замечает дон Эрмохенес. – Но лишь отчасти и с оговорками. Сегодня Брингас сказал кое-что, чего я также не могу отрицать: не тираны делают рабов рабами. Рабы сами создают себе тиранов.
– С одним отягчающим обстоятельством, дорогой друг… В темные времена человеческое невежество было простительно. В просвещенный век, подобный нашему, простить его невозможно.
После этих слов адмирал умолкает и некоторое время стоит неподвижно. Свет масляного светильника углубляет тени на его худом лице, отчего оно кажется морщинистым и старым, а глаза – еще более водянистыми и прозрачными.
– Осталось позади то время, когда меня раздражал дурной нрав, – добавляет он. – Сейчас меня раздражает только глупость.
– Не знаю, как мне реагировать на ваши слова.
– Вы здесь ни при чем, дорогой дон Эрмес.
Ветер яростно бьется в запертые ставни. Внезапно библиотекарь понимает, что происходит с его другом: он вспоминает море. Слепую ярость природы, которая подчиняется лишь своим собственным законам. Безразличную к порокам и достоинствам людей, одинаково терзая их и убивая.
– Вы в самом деле считаете, дон Эрмес, что если один человек шепотом обменяется парой слов с другим человеком, он начисто сотрет из своей совести – и не будет оплачивать в следующей жизни – то зло, которое совершил в этой?
Адмирал вновь замирает, сложив на спинке кресла руки и молча глядя на своего друга. Дон Эрмохенес чувствует, что сейчас нужно как-нибудь ненавязчиво рассеять это странное спокойствие. Эту леденящую душу покорность стоящего перед ним дона Педро.
– Ради бога, скажите, дорогой адмирал, – произносит библиотекарь с неожиданным простодушием, – неужели вам никогда не хотелось начать новую жизнь, все начать заново? С нуля, с чистой совестью? А ведь именно это предлагает прекраснейшее из христианских таинств: покаяние. Достаточно смириться перед Богом, чтобы получить бессмертие души. Всего один шаг к Чистилищу – и ты свободен.
– А сколько времени меня продержат в этом Чистилище, друг мой?
– Нет, вы все-таки невыносимы!
Адмирал смеется. Он отходит в сторону, и тени перестают коверкать его лицо.
– Если бы мне пообещали бессмертие в обмен на один день в Чистилище, я бы отказался от сделки. Какая невыразимая скука ожидает потом: вечно играть на арфе, сидя на облаке в дурацком белом балахоне… Лучше вообще перестать существовать!
– С ужасом думаю о том, что вы это говорите всерьез.
– Конечно, всерьез! Если человек прожил полноценную жизнь, все, что ему нужно, – это полноценный заслуженный отдых.
– И на том спасибо. По крайней мере, у вас имеется стимул заслужить его, когда пробьет ваш час. Вам не в чем себя упрекнуть: как военный, вы сражались за короля и за родину; как человек науки, оставили после себя труды, в том числе замечательный «Морской словарь»; как член Академии и достойнейший человек, вы имеете верных друзей, которые вас уважают и одним из которых вы меня, надеюсь, считаете… Этого вполне достаточно, чтобы гордиться.
Адмирал пристально смотрит на собеседника. Он не спешит с ответом. В конце концов убирает руки со спинки стула и с достоинством выпрямляется, одинокий и печальный. Точно так же, думает библиотекарь, во времена юности он стоял на палубе корабля, осыпаемый картечью из вражеских пушек.
– Не знаю, дон Эрмес… Честно сказать, я больше горжусь не тем, кем я стал, а тем, кем мне удалось не стать.
Двое путешественников не догадываются, что в этот же самый час, в двухстах шестидесяти пяти лигах от их гостиницы, при свете масляной лампы «Арганд», подаренной Испанской королевской академии три дня назад самим королем, – единственный символ современного комфорта в пыльном зале для общих собраний, – коллеги-академики в полном составе заняты спором, в высшей степени напоминающим их собственный. Это началось, когда после обсуждения дежурных вопросов все перешли к словарной статье под заглавием «Сущее», которая, по требованию кое-кого из присутствующих, в следующем издании «Словаря» должна была претерпеть изменения; дело в том, что определение, которое присутствует в соответствующем томе «Толкового словаря испанского языка», опубликованном в 1732 году, и которое продержалось в первоначальном виде более полувека, внезапно потребовали сократить. Или, по крайней мере, согласно записи в протоколе, вынести на обсуждение – на этом настоял Хусто Санчес Террон, один из членов Академии: именно он наиболее рьяно выступает за изменение. Коротко говоря, изначальное определение «Так называют все то, что существует в реальном мире. Метонимически – это Бог, по свойствам – Мир Нерукотворный, независимый, существующий сам по себе, а по совокупности – все сотворенные сущности» должно было, в соответствии с критериями модернизации, свестись к первому параграфу; то есть к «Все то, что имеет реальное существование», отказавшись от свойств и совокупностей и оставив в стороне Бога и его творения. Все это породило живейшую дискуссию, которая продолжается до сих пор, хотя участники ее ведут себя куда безжалостнее друг к другу, нежели двое путников, нашедших прибежище в Париже: ни те академики, кто привержен религиозной вере – или, по крайней мере, утверждают, что привержены, – не проявляют такой деликатности, как дон Эрмохенес; ни те, кто отправляет исключительно культ разума, не держатся так мягко и предупредительно, как адмирал.
