виду знаменитый парк виллы Боргезе) и вдруг ощутил странный толчок изнутри, как при поисках воды, но не когда лоза опускается вниз, а когда ты сам чувствуешь, что вода где-то рядом, – не совсем то же самое, но очень похоже. И, как бы в ответ на это ощущение, за утыканной шипами полусферой ренессансных ворот, за симпатичной лужайкой с каменными сатирами, его взору предстал вход в зоопарк.
Коснахан вошел вслед за монахинями, сопровождавшими десяток малышей. Зоопарк был, без сомнения, тот самый, и как глупо с его стороны, как на него непохоже, что он об этом забыл, не потрудился навести справки и не пришел сюда раньше, ведь точно пришел бы; казалось, нечто неосознанное или даже более сильное и таинственное притянуло его сюда только сейчас, тогда как обычно, оставшись один в большом городе, где наряду с прочими удовольствиями есть зоопарк, он первым делом, после бара, направлялся именно туда. И хотя мысль о зверях и птицах в клетках, об их отлове или отстреле (он сам превосходно стрелял, но никогда не охотился) причиняла Коснахану боль, его любовь к диким животным и вообще к дикой природе, зародившаяся в детстве на тогда еще диком острове, была безусловной и искренней. Он признавал, что существуют злые животные, как существуют злые люди… да, он готов это допустить и, быть может, зайти еще дальше в своих сведенборгианских умозаключениях. Молчаливый Лимон и тот довольно злой, в чем-то даже зловещий, что не мешало им с Лави любить кота, признавать его лунные достижения, ночные кошачьи ритуалы и явно завышенное самомнение как проявление особой магии его лунного племени… Но так или иначе, что бы ни привлекло его к этому месту – пусть даже лишь ироническое ощущение собственной исключительности как представителя крайне редкого вида, – то ли по знаку небес, то ли по зову преисподней, то ли того и другого вместе, но Коснахан пришел в зоопарк и был этому рад. Он пришел сюда в поисках утешения и, кто знает, может быть, для того, чтобы утешить плещущихся в бассейне тюленей, рыщущих в недоумении по вольеру белых медведей и беспокойных шизофренических львов, внутри каждого из которых, без сомнения, заперта часть души американского писателя родом с острова Мэн. Кстати, вот и павлины. Белые, в двух отдельных смежных клетках, по паре птиц в каждой: но, увы, пары не те; этакая международная карикатура, полная неразбериха в павлиньем мире: пока пава из одной клетки и павлин из другой обменивались яростными поцелуями через проволочную сетку, их брошенные партнеры предавались отчаянию – самка сидела, нахохлившись, а отвергнутый самец расхаживал по клетке, распустив хвост, с криком, похожим одновременно на рев и на визг, и все это время невозмутимый работник зоопарка потихонечку убирал из их общего насестного помещения яйца, отложенные неверной супругой…
1[123]
Судя по надписям на табличке, для наблюдения за кормежкой животных еще слишком рано, и Коснахан отвернулся, чувствуя, что своим человечьим присутствием нарушает уединение павлинов, и пошел в направлении, приблизительно указанном двумя белыми табличками, расположенными одна над другой: верхняя гласила Rapaci, нижняя – Equidi. Хищники, подумал он, и equus, equi, лошадь; стало быть, там будут зебры и им подобные. Коснахан улыбнулся, довольный своей сообразительностью. Чувствовал он себя уже гораздо лучше. Рассматривал льва над ковром из полевых цветов. Крошечные белые ромашки, алые маки и сиреневые колокольчики росли иногда прямо в клетках. И там, за цветами, за глубоким рвом, в живописном скалистом логове, в послеполуденном зное спал лев. Хотя часы на фасаде ресторана показывали почти пять, солнце палило нещадно, и Коснахан вспомнил свои тропические дни в море и как он благодарил судьбу, что служит помощником корабельного плотника, а значит, работает днем и завершает работу как раз в самую жару, и это вовсе не полдень, а время между шестью и восемью склянками пополудни, то есть примерно полтора часа назад, – и в этот миг он опять ощутил, еще сильнее прежнего, тот же знакомый толчок в самых глубинах своего естества… В том плавании, о котором он сейчас вспоминал… Он увидел табличку с надписью: Elefanti. Коснахан ускорил шаг, вдыхая запах слонов и роз. Дорожка к слоновьим вольерам сейчас находилась в тени, хотя сами звери оставались на солнце. И вдруг, словно по волшебству – неужели? – он увидел…
Так вот, он увидел, что служитель зоопарка подбрасывает сено двум слонам в двух разных вольерах, подцепляя его вилами из большой кучи. Время кормежки еще не наступило, но слоны все равно получили дополнительный полдник, и это хорошо. Вольеры были просторные, без крыши, хорошо и разумно устроенные, обнесены снаружи высоким прочным чугунным забором с шипами на прутьях, который отделяла от дорожки полоска газона шириной в несколько футов. Слоны качали хоботами в унисон, тянулись к сену, хватали его и спокойным, изящным жестом подносили к своим добродушным, чуть ироничным ртам. В перерывах они приветственно вздымали хоботы кверху, как бы подгоняя человека с вилами или укоряя – в добродушной манере – двух детишек, которые, несомненно без злого умысла, пытались скормить им газету через прутья решетки. Оба слона вроде бы принимали угощение вполне терпимо, но потом с отвращением бросали газету и возвращались к сену. Один из них легонько пнул скамейку, стоявшую в вольере, точно говоря: жаль, что ты так плохо воспитан, малыш! Но даже этот молчаливый упрек был сделан со степенным достоинством и невероятным терпением.
«Слон!» – подумал Коснахан. Если есть в мире создание, что свидетельствует о существовании всемогущего Бога и о Его необузданном юморе, так это именно слон, чудесным образом сочетающий в себе гротескное и возвышенное, даже если, согласно Виктору Гюго[124], всемогущий Господь в таком случае предстает настоящим романтиком, и, сказать по правде – ни в коем случае не оскорбляя Создателя, – разве Он может не быть таковым, помимо всего прочего?
Слонов принято поэтизировать, и много чего написано об их памяти, долголетии, верности, терпении и разумности, об их нежной заботе о потомстве и неограниченной силе в качестве подневольных рабов, как в мирное, так и в военное время, на службе у человека. Поскольку в неволе они годами безропотно позволяют маленьким детям кататься на своих спинах или кормить их бумагой – Коснахан порадовался, что смотритель пресек их забаву, так как сам не сумел бы им попенять по-итальянски, – им приписывают добродетели терпения, любви и благодарности в человеческом понимании, как будто слон существует только
