Видя, что ей не отвечают, она отворила дверь, но в ту же минуту отступила назад и чуть не упала навзничь.
Ужасный чад углекислоты окружил ее смертоносным облаком.
В один миг она поняла все и, подумав, что она может догнать повозку, бросилась за нею.
Людовик ринулся во флигель через окно кабинета, но отступил из-за страшного угара.
В эту минуту прибежали все.
– Разбейте окна! Ломайте двери! – кричал Людовик. – Больше сквозняков! Они задохнулись!
Попытались открыть ставни, они были заперты изнутри. Выломали дверь.
Но стоявшие на пороге вынуждены были отступить.
– Приготовьте уксуса и соленой воды; разбудите аптекаря, если он есть в деревне, и возьмите у него английской соли и аммиака. Нанетта, разведите где-нибудь огонь и нагрейте салфетки.
Затем, как рудокоп спускается в бездну, как матрос бросается в море, Людовик бросился в комнату.
Веселая маска уступила место человеку науки; врач должен был пустить в ход все средства своего искусства. Людовик ощупью подошел к окну; свеча потухла, огонь в камине погас, в жаровне не было больше ни пламени, ни дыма. Занавески перед окнами были опущены и мешали найти задвижку. Людовик обернул руку носовым платком и двумя ударами кулака выбил два стекла.
Движение воздуха восстановилось. Однако Людовик сам уже шатался, он схватился за рояль.
Затем он сорвал занавеси с карниза и отворил окно. Угар уступал место свежему воздуху, который входил в комнату из других проемов.
– Входите! – закричал Людовик. – Входите, опасности больше нет!.. Войдите и осветите комнату.
Зажгли свечку, и каждый предмет стал виден ясно.
Молодые люди лежали в объятиях друг друга на постели, как будто уснули.
– Нет ли здесь доктора? – спросил Людовик. – Или хоть фельдшера, или цирюльника – все равно, какого-нибудь человека, который мог бы мне помочь?
– Тут живет г-н Пиллоу, старый хирург гвардии… Очень умный человек, – сказал какой-то голос.
– Бегите за г-ном Пиллоу и тащите его сюда.
Потом он бросился к постели.
– Ах! – сказал он, покачав головой. – Я думаю, что пришли очень поздно.
В самом деле, губы молодых людей почернели.
Людовик приподнял веки. Глаза Коломбо были точно стеклянные; глаза Кармелиты тусклы и влажны.
Не было слышно ни малейшего дыхания ни у одного, ни у другого.
– Слишком поздно! Слишком поздно! – повторял Людовик в отчаянии. – Но все равно, сделаем все, что можно. Сударыни, займитесь девушкой, – продолжал он, – а я займусь мужчиной.
– Что нужно делать? – спросила Шант-Лиля.
– Делай как можно усерднее то, что я тебе скажу, мое милое дитя. Прежде всего отнесите девушку к окну.
– Пойдемте, – сказала Шант-Лиля своим подругам.
– А нам что делать? – спросили мужчины.
– Постарайтесь развести огонь… хороший огонь; нагрейте салфетки; снимите с него сапоги… Я постараюсь пустить ему кровь из ноги… Ах! Слишком поздно! Слишком поздно!
Людовик проговорил это, перенося Коломбо с кровати к окну.
– Вот уксус и соленая вода, – сказала Нанетта.
– Налейте уксусу на тарелку так, чтобы можно было намочить в нем платки, и трите виски задохшихся. Ты слышишь, Шант-Лиля?
– Да, да, – отвечала молодая девушка.
– Отрежьте перо. Как я делаю, видите?.. Разожмите зубы, если можете, и вдувайте им воздух в рот.
Все повиновались Людовику, как во время сражений повинуются главнокомандующему.
Зубы Кармелиты были стиснуты; но при помощи ножа из слоновой кости Шант-Лиля разжала ей челюсти и всунула перо между зубов.
– Ну что? – спросил Людовик.
– Перо всунуто.
– Теперь дуйте… Я не могу ничего сделать: у него железные зубы!.. Сняли ли вы с него сапоги и чулки?
– Да.
– Трите ему виски уксусом; спрысните лицо водой; разожмите ему зубы, если бы даже пришлось сломать их! Я постараюсь пустить кровь из ноги.
Людовик открыл свой футляр, вынул ланцет, кольнул два раза ножную вену, но напрасно. Кровь не показывалась.
– Снимите с него галстук, сорвите жилет, сдерните рубашку!.. Сорвите все!
– Вот горячие салфетки, – сказал чей-то голос.
– Дайте их Шант-Лиля и трите грудь этими салфетками. Слышишь, Шант-Лиля?. А! Вот ножик!
Людовику удалось просунуть ножик между челюстей Коломбо, но челюсти были так сжаты, что перо не проходило; тогда он прильнул губами к губам молодого человека и старался вдохнуть ему воздух в легкие, но и это оказывалось напрасным.
– Слишком поздно! Слишком поздно! – шептал Людовик. – Попробуем опять пустить кровь в другом месте.
Он взял опять свой ланцет и проколол шейную вену.
Но так же, как и из ноги, кровь не показалась.
– Вот соль и нашатырный спирт, – сказал посланный, подавая Людовику два флакона.
– Шант-Лиля, возьми флакон с солью и подержи его около носа девушки. Я возьму аммиак.
– Хорошо, – сказала Шант-Лиля, протягивая руку.
– А воздух? – спросил Людовик.
– Как воздух?
– Думаешь ли ты, что он проник в ее грудь?
– Мне кажется, что да.
– Тогда смелее, дитя мое! Смелее! Три ей виски уксусом и держи у носа соль.
Коломбо оставался недвижим; ни одного вздоха не выходило из его груди.
– О! – сказала Шант-Лиля. – Мне кажется, что губы ее бледнеют.
– Смелее! Смелее! Шант-Лиля, это хороший признак. О! Мое милое дитя, какое было бы для тебя счастье, если бы ты могла сказать, что спасла жизнь женщины!
– Мне кажется, что она вздохнула, – сказала Шант-Лиля.
– Приподними веко и посмотри глаз: он все еще тусклый?
– О! Людовик, мне кажется, что он не очень тусклый…
– Г-на Пиллоу нет дома, – сказал возвратившийся посланный за хирургом.
– Где же он? – спросил Людовик.
– У г-на Жерара, который очень болен.
– А где живет г-н Жерар?
– В Ванвре… Нужно ли идти туда?
– Бесполезно! Это очень далеко.
– Г-н Людовик, г-н Людовик, она дышит! – вскричала Шант-Лиля.
– Уверена ли ты в этом, дочь моя?
– Я терла ей грудь теплой салфеткой и почувствовала, что грудь приподнялась… Г-н Людовик, она приподнимает к голове свою руку!
– Хорошо, – сказал Людовик, – мы, по крайней мере, спасем одного из двух! Унесите ее поскорее отсюда, чтобы она не увидела, что ее возлюбленный умер.
– В ее комнату, в ее комнату, – сказала Нанетта.
– Да, в ее комнату. Вы откроете там все окна и разведете хороший огонь. Ступайте, ступайте!
Женщины унесли Кармелиту.
Начинало рассветать.
– Ты знаешь, что нужно делать, Шант-Лиля? – вскричал Людовик вслед группе девушек, уносивших Кармелиту.
– Нет, скажите что?
– Ничего, кроме того, что ты делала до сих пор.
– Но если она спросит, что сделалось с ее возлюбленным?
– Скорее всего, она будет в состоянии говорить не раньше, чем через час, а рассудок не вернется к ней раньше, чем через два или три часа.
– А тогда?..
– Тогда уже я буду около нее.
И он опять принялся за молодого человека со сверхъестественным упорством врача, преследующего жизнь даже в объятиях смерти.
X. Вокруг постели Кармелиты и у постели Коломбо
В девять часов утра карета, в которой ехали Жакаль, Сальватор и Жан Робер, остановилась у дверей дома, в котором произошли ужасные события, только что рассказанные нами.
Три другие кареты стояли уже у этой двери: фиакр, маленькая карета буржуа и большая карета с гербами.
– Они все три уже здесь, – прошептал Сальватор. Жакаль обменялся тихо несколькими словами с господи ном, одетым в черное, который стоял у дверей.
Этот человек, одетый в черное, сел на лошадь, привязанную в нескольких шагах от кабачка, и поскакал галопом.
– Я забочусь о вашем школьном учителе, – сказал Жакаль Сальватору и Жану Роберу.
Сальватор безмолвно поблагодарил его кивком головы и вошел в сени.
Едва сделал он шага три, как собака, лежавшая на площадке первого этажа, перескакивая через ступени, бросилась к нему и положила обе свои лапы к нему на плечи.
– Да, моя собака, да, Роланд, она здесь, я знаю… Ступай, показывай дорогу, Роланд.
Собака поднялась по лестнице и остановилась перед дверью комнаты Кармелиты.
Жакаль, как человек, имеющий право проникать всю ду, отворил дверь и вошел в сопровождении Сальватора и Жана Робера.
Глубоко поэтическая картина представилась глазам полицейского и двух молодых людей.
Около постели, на которой лежала Кармелита, еще оцепеневшая, но уже вне опасности, стояли на коленях и молились три молодые девушки одних лет, но равные по красоте, одеты они были так же, как и Кармелита, то есть в особенный костюм, который мы опишем.
Это был костюм пансионерки Сен-Дени. Он состоял из черного платья тонкой саржи с широкой юбкой, закрытым лифом и белым воротником, рукава платья были широкие и висячие, как рукава монахинь; широкая шерстяная лента, обернутая вокруг плеч, стягивала талию, образуя на спине угол, нижний конец которого был на талии, а верхушка на плечах; этот пояс, шириною в ладонь, был из шерсти шести различных цветов: зеленой, фиолетовой, желтой, голубой, белой и светло-красной. Это был костюм полусветский, полумонашеский; светская женщина ни когда не оделась бы с такой суровой строгостью, а монашенка никогда не надела бы этого пояса, сверкающего всеми цветами радуги. Таков костюм пансионерок Сен-Дени, когда они поступают в высшие классы.
