которым нет никакого дела до того, что об нас думают? К счастью для нас, мы имеем здесь среду, которую никто не имеет права обвинять в чем-нибудь предосудительном. Под контроль ее мы отдаем свои действия. В ее оценке мы черпаем уверенность в важности и порядочности нашего дела»[640]. Насколько можно понять из письма, упреки в адрес белградского Земгора были вызваны подозрениями сотрудника Земгора Коршунова в связях с большевиками.
21 мая 1929 г. в парижской газете «Возрождение» вышел фельетон «Скверная история», сочиненный эмигрантским писателем А.А. Яблоновским. Речь шла о заказной статье, призванной дискредитировать Махина. Материал содержал оскорбительные выпады в адрес главы белградского Земгора: «Г-н Махин давно считается бельмом на эсеровском глазу, и вот уже несколько лет, как в это бельмо дружно тычут все беспартийные пальцы эмигрантской печати. А в последнее время стали тыкать и пальцы партийные»[641]. Вспомнив пословицу «в семье не без урода», автор заметки задавался вопросом, отвечает или не отвечает эсеровская семья за «уродство» Махина. Яблоновский многократно упоминал, что Махин не представил отчет о работе Земгора в Прагу, а со своим сотрудником Коршуновым, который докладывал обо всем в Прагу, Махин якобы и вовсе свел счеты. Коршунов был объявлен большевистским провокатором и попал в полицию, а затем умер в тюремной больнице. По другим данным, Коршунов был в действительности жив и лишь выслан за границу. Почему столь большое значение придавалось подаче отчета в Прагу и по каким причинам этот вопрос должен был волновать эмигрантского читателя, автор заметки не пояснил.
27 июня 1929 г. Махин сообщил той же Е.Д. Кусковой в связи с новыми нападками в печати: «Я, конечно, буду протестовать против постановки вопроса в той форме, в какой это сделано [А.А.] Яблоновским и “Неделей”, то есть будто бы между мной и пражским центром сначала происходит “недоразумение”, затем я отказываюсь представить отчет, порываю с Прагой сношения и образовываю “махинский Зем-гор” в расчете не представить на этом основании денежных отчетов пражскому Земгору.
На этом фоне Яблоновский пишет свой возмутительный фельетон, действительно глубоко порочащий мое доброе имя, подталкивающий читателя на мысль, что я, желая скрыть что-то и не будучи в состоянии дать отчета, порываю связь и скрываюсь за авторитетом “моей” организации. Я, само собой разумеется, буду везде заявлять, что подобная инсинуация — “неправда”, и легко докажу это мое заявление и ревизией Министерства и[ностранных] д[ел], и ревизией комитетской (пражской и нашей). Я не совершал никаких действий, которые могли бы дать повод к подобной мысли. Ни одно лицо не может утверждать этого, если не желает быть клеветником»[642]. Изучив протокол собрания 7 июня 1928 г. в Праге, Махин отметил, что «это собрание производит впечатление собрания исступленных»[643]. Далее Махин писал: «Итак, пражский “Земгор” допустил опорочение человека, совершенно незаслуженно обвиняемого в печати в нежелании давать денежные отчеты. Это чудовищно… Большинству в Праге известно, что я, будучи командующим войсками на Волге, располагал единолично суммами, гораздо большими, чем весь пятилетний бюджет представительства, и что никто не может и подумать сказать, что я хотя бы одну копейку из этих сумм неправильно израсходовал.
Я был дважды ранен большевиками в голову, находясь в передовых рядах, хотя по своему положению мог сидеть в тылу. Следовательно, личного благополучия я не искал, грехом стяжательства и денежной нечистоплотностью не страдал. Это все точно известно как раз большинству пражского Земгора, знающему меня по Волге… Спрашивается, что же это у Вас за “общественность”, которая оскорбляет самым невероятным образом человека, ничего кроме хорошего для нее не сделавшего, и дает его на поругание своим же собственным общественным врагам. Я здесь за все время всей нашей белградской пятилетней работы представлял собою прицельную точку для всякого рода клевет со стороны наших общественных противников. Но никто не позволил себе обвинять меня в том, что я лично непорядочен и нечестен, и даже “Новое время” не сочло для себя возможным использовать ложь, появившуюся на страницах “Недели” и “Возрождения” и вышедшую из стен пражского “Земгора”.
У Вас в Праге весьма легкое отношение к чужой чести и весьма ревнивое к своим земгоровским “формальным правам”, уместное разве только со стороны сутяжнического, а никак не именующего себя “общественным” учреждения.
У меня абсолютная вера в то, что беспристрастный суд не задержится никакими сутяжническими соображениями и что он просто поставит следующие вопросы: сдал ли я денежный отчет или нет. Сдал ли я инвентарь или нет.
Вот и все. Непонятное же нам чтение в наших сердцах останется непонятным и для суда.
Я Вам, дорогая Екатерина Дмитриевна, категорически заявляю и заявлю под присягой и на суде (также и мои свидетели), что мы, белградский Земгор, абсолютно ничем не мешали какой бы то ни было комиссии пражского Земгора приезжать. Не мешали ни в порядке официальном, ни в порядке частном. Если такое утверждение кем-либо будет сделано на суде, то оно будет рассматриваться мною и комитетом нашего Земгора как клевета и ложь.
Я не привык к интригам и вести их не умею и не считаю их полезными. Я служу обществу, как мне подсказывает совесть. Поэтому очень прошу всех еще раз не приписывать мне того, чего я не делал и делать не собираюсь.
Моя работа во имя общественности, работа, в которую я вложил и здоровье, и энергию, и жертвовал своею жизнью, пока дала большое разочарование, благодаря непонятному мне поведению пражской общественности. Я объявлен растратчиком, сотрудником полиции и убийцей. Это окончательно погубило возможность моей семье выбраться сюда ко мне из России и вывезти слепнущего юношу-сына. Моя личная жизнь уничтожена катастрофическими последствиями для моих близких. В этом отношении удар непоправим. Остается вопрос о моей чести, и раз ее не захотела защитить Ваша русская пражская “общественность”, я сумею ее (во имя тех же моих близких) защитить на суде. Ваш Земгор сам толкнул меня на этот, отныне единственно надежный способ реабилитации. Других путей нет»[644]. Далее Махин сообщал, что имеет все ежемесячные денежные отчеты, проверенные югославским МИДом. Министерство было фактическим собственником имущества Земгора, поскольку все необходимое приобреталось на средства, отпускавшиеся югославским правительством на помощь беженцам.
В.И. Лебедев в письме Кусковой и ее мужу экономисту С.Н. Прокоповичу в Прагу 9 декабря 1930 г. писал, что «положение Земгора, нашего югославянского, блестяще, как морально, так и финансово. У нас нет ни одной копейки долга, а, наоборот, имеются забронированные резервный и ликвидационный фонды… Самое приятное в работе нашего Земгора — это то, что она
