пристало социалисту принимать орден у королевского правительства, а тем более просить об этом. Обращал внимание, что этот орден может дискредитировать его в глазах прогрессивных сербских и русских кругов. Махин на это ответил, что подобные упреки были бы справедливы, если бы ему вручался орден Св. Саввы (в МИДе предлагали и такой вариант). А в связи с вручением боевой награды, присуждаемой за заслуги на поле боя, никто не вправе упрекать его, даже социалисты. Более того, получив Белого орла, Махин приказал на самом видном месте в Земгоре повесить плакат, на котором жирным шрифтом и каллиграфическим почерком сообщалось urbi et orbi[614] о вручении ему награды за военные заслуги.
Мне кажется, что я не ошибся, предположив, что орден послужит поводом для еще более ожесточенных нападок на Махина. Однако ему “высочайшее признание” “военных заслуг” доставляло подлинное наслаждение.
Это обстоятельство, помимо прочего, убедило меня в том, что Махин в душе остался типичным офицером Генерального штаба царской России, для которого нет ничего важнее собственной карьеры и удовлетворения непомерных амбиций. Неприязнь со стороны товарищей в большинстве случае объяснялась завистью, которую вызывал у них более ловкий и удачливый коллега-конкурент. Только такие, как ген[ерал] Стеллецкий, которому война и революция на многое открыли глаза, руководствовались не столько завистью, сколько неприятием оппортунизма.
Во всяком случае, не вызывает сомнения тот факт, что все, кто знал Махина еще в России, не верили в его принципиальность и искреннюю преданность социализму. Для них он оставался оппортунистом, которому, прежде всего, сопутствовала удача и которому при этом нельзя было отказать в находчивости. Все они также предвидели и предсказывали, что Махин, в конце концов, обманет партию эсеров и снова предложит свои услуги Советам»[615].
Думается, попытка Агапова приписать Махину оппортунизм не вполне убедительна. Насколько можно судить, Федор Евдокимович не собирался бороться с властями КСХС, а, наоборот, искал сотрудничества в целях поддержки Земгора и ориентировавшихся на него эмигрантов. Если история с награждением и его последствиями достоверна, это свидетельствует в большей степени о прагматизме Махина, поскольку наличие сербского ордена существенно укрепляло его положение в КСХС. Зависть же правых кругов эмиграции в этой связи не вызывает удивления. Вместе с тем Махин обладал очевидной политической гибкостью.
По свидетельству Агапова, Махин не оставался в долгу перед помогавшим ему Поповичем, «беспрекословно выполняя его пожелания, насколько это позволял бюджет белградского представительства Земгора. Начнем с того, что представительство сразу по его формировании разместилось в принадлежавшей Поповичу квартире, за которую выплачивало более чем приличную по меркам того времени арендную плату (Теразии, особняк Экспортного банка). Припоминаю, что около 5000 динар было уплачено за использование мебели г[осподина] полковника. А она состояла из круглого столика и двух скамеечек, которые постоянно стояли в ванной и никак не использовались. Нет, действительно, Махина нельзя обвинить в неблагодарности. В отношении друзей и «нужных» людей он неизменно был внимателен и галантен (разумеется, за счет не своего кармана, а кассы Земгора)»[616].
Другим важным контактом Махина был Мита Димитриевич. По свидетельству М. В. Агапова, «тот сам по своей инициативе пришел в Земгор и сразу выразил интерес и восхищение и самим Земгором как явлением, и тем, чем он занимался. Андра Попович визит г-на Миты и его заинтересованность истолковал по-другому. Г-н Мита — объяснял он Махину — доверенное лицо короля и выполняет его поручение разузнать о характере, сотрудниках и деятельности этого социалистического учреждения. А если дело обстоит именно так, — решил сразу Махин, — нужно непременно сблизиться с г-ном Митой, дабы его величество удостоверилось, что он, Махин, ничуть не страшен или опасен, хоть и представляет русских социалистов-революционеров. В общем, не удивительно, что король не возражал, чтобы от его имени Махина наградили орденом Белого орла III степени с мечами “за военные заслуги”.
Конечно, Махин хорошо знал, что люди думают и говорят о г-не Мите, однако это ему нисколько не мешало поддерживать с ним самые близкие отношения. Хотя в узком кругу он неоднократно высказывал недовольство в связи с участившимися визитами г-на Миты. И этому другу Махина удавалось поживиться за счет Земгора. Время от времени (правда, очень нехотя) Махин ссужал ему, разумеется, из кассы Земгора. При этом он не знал, как оформить выдачу средств, которая поэтому не фиксировалась в графе расходов. Вместо этого в кассу помещали расписку, на которой было начертано: “Наличные деньги” (!!!). Не знаю, была ли оплачена хоть одна из этих расписок.
Уверен, в душе Махин не слишком любил г-на Миту, однако показать этого не решался. Только иногда говорил мне с досадой и раздражением: “Опять этот Мита!” Разумеется, с самого начала и, можно сказать, до конца существования Земгора в Белграде г-н Мита играл важную роль в его судьбе. Достаточно сказать, что только благодаря г-ну Мите Пера Живкович[617] не выполнил свое намерение (а говорят, что и приказ): Земгор ликвидировать, а Махина арестовать и судить (но не как политическую фигуру и не по политическим обвинениям).
По правде говоря, Станое А. Пеливанович — б[ывший] генеральный директор Министерства иностранных дел, впоследствии полномочный министр и посланник в прибалтийских странах, а затем — в Мадриде, а также неизменный кандидат на место посла в Москве — приписывал себе исключительную заслугу спасения Махина и Земгора от преследований со стороны Перы Живковича. Разумеется, версия, согласно которой Пеливанович по-свойски заступился за Махина, выглядит правдоподобной. Однако неопровержимая истина состоит в том, что г-н Мита вмешался и передал Пере Живковичу поручительство, подписанное им самим, бывшим министром физического воспитания Мирко Комненовичем и офтальмологом д-ром Драгутином Костичем. Что в глазах П. Живковича имело больший вес — вмешательство С. Пеливановича или г-на Миты, — я не знаю. Однако известно одно: Махина не арестовали. Четыре часа просидел он в кабинете г-на генерального директора в ожидании — возымеет ли действие его интервенция. А когда он вернулся, то был весь в поту — нелегко разговаривать с диктатором! Другими словами, непросто объяснить сапогу-солдафону, почему арест Махина не в интересах Министерства иностранных дел»[618].
Ключевым из белградских знакомых Махина, по мнению М.В. Агапова, был директор политического отдела МИД КСХС С. Пеливанович, инициировавший издание журнала «Руски архив» («Русский архив»), о чем пойдет речь далее. По-видимому, эти свидетельства достоверны. По словам Агапова, «еще до знакомства с ним Махин пытался установить прочные отношения с кем-нибудь в Министерстве иностранных дел. Однако и Александр Цинцар-Маркович (впоследствии министр иностранных дел в правительстве Драгиши Цветковича), и Сакович (в то время — начальник балканского отдела),
