почти в стенографической записи со всеми эпитетами»[655].
Общественно-политическая деятельность Махина становилась все более активной. Однако активность в эмигрантской среде провоцировала склоки и дрязги. Тем более что организация Махина явно располагала денежными средствами, провоцируя зависть, прежде всего правых кругов эмиграции.
Неудивительно, что враг Махина, секретарь Земгора М. В. Агапов, впоследствии дошел до инсинуаций на тему того, что «время от времени половина месячной субвенции Земгора оседала в карманах В. Лебедева, Ф. Махина и С. Верещака. Так стало происходить, когда Ф. Махин и В. Лебедев отделили белградский Земгор от его матицы — пражского Земгора»[656].
Агапов заявил: «Конечно, наиболее пагубным следствием того влияния, которое Лебедев оказывал на белградский Земгор, было то, что Ф. Махин принимал все предложения “чернобородого”, как Лебедева называли некоторые сотрудники Земгора и прочие эмигранты, не подвергая их критике или сомнению. В. Лебедев не мог считаться работником в подлинном смысле слова или конструктивным человеком, он был мастером по созданию фракций, “великим комбинатором” и “профессиональным игроком” на общественно-политической арене. Поэтому не вызывало сомнений, что рано или поздно его влияние на Ф. Махина сыграет роковую роль и нанесет непоправимый ущерб белградскому Земгору как публичному учреждению и общественной организации…
Ни Махин, ни Лебедев не страдали человеколюбием и вообще были чужды сентиментальности. Фактически ими двигали два мотива: 1. Жажда власти и авторитета (Wille zur Macht); 2. Тяга к комфортной жизни. Однако кто бы в наше время открыто признался, что руководствуется подобными соображениями? Однозначно, никто. Меньше всего можно было ожидать подобных признаний от руководителей белградского Земгора, которые вообще думали одно, говорили другое, а делали третье. Думали только о себе, рассказывали о славянской солидарности и помощи демократическим элементам русской эмиграции, а то, что они делали, не имело никакого отношения ни к славянской идее, ни к гуманитарной и благотворительной деятельности (в чем состояло предназначение Земгора).
Нелишне коротко остановиться на некоторых “делах” Махина и Лебедева, которые не имели никакого отношения к Земгору, хоть и проворачивались под его вывеской или в его помещениях.
А в связи с этим полезно сказать пару слов о тактике великих мастеров камуфляжа и маскировки. В то время я о тех “делах” понятия не имел, пока не узнал о них случайно и уже post factum. Точно так же ясное представление о тактике Махина и Лебедева сложилось у меня гораздо позднее и даже слишком поздно — когда ничего уже нельзя было исправить. Я долго не мог поверить, что имею дело с такими пройдохами, которые в своей изворотливости превзошли мольеровского Тартюфа, стендалевского Жюльена Сореля (“Красное и черное”) или того, что описывал Макиавелли в своем “Il principe”. Однако действительность и правда оказались много хуже любых ожиданий и предположений»[657].
3 февраля 1931 г. в секретариате Лиги Наций Махин принимал участие в чрезвычайном заседании совещательного комитета частных беженских организаций для избрания членов административного совета Международного нансеновского присутствия о беженцах[658]. В 1935 г. участие Махина в выборах представителя в эту организацию спровоцировало конфликт. Якобы Махин при голосовании за кандидатуру Я.Л. Рубинштейна назвался представителем русской эмиграции в Югославии. Речь шла о финансировании помощи беженцам и контроле над финансовыми потоками на сотни тысяч франков[659], что и породило конфликт.
В защиту Федора Евдокимовича выступила газета П.Н. Милюкова «Последние новости», однако яростную травлю в отношении Махина практически в каждодневном режиме повели представители газеты «Возрождение», не скрывавшие неприязни к засудившему их Махину.
9 ноября «Возрождение» опубликовало серию протестов против избрания Я.Л. Рубинштейна[660]. 21 ноября вышло открытое письмо председателя Русского комитета в Королевстве Югославия митрополита Антония (Храповицкого) к председателю и генеральному секретарю Международного нансеновского присутствия о беженцах с протестом против притязаний Махина представлять русскую эмиграцию в Югославии[661].
Затем, в номере от 24 ноября 1935 г. был напечатан издевательский фельетон, в котором Махина изобразили полномочным представителем русских эмигрантов в Югославии на общем собрании выборщиков, где он одновременно был председателем, секретарем, делопроизводителем, экспедитором, а также всеми присутствующими: «Председательствовал Махин. Протокол вел секретарь Махин. Среди явившихся на заседание можно было заметить в первом ряду представителей наиболее крупных организаций: полковника Махина, гражданина Махина, господина Махина, пана Махина и синьора Махина. В остальных рядах места заняли делегаты более мелких организаций: кабаллеро Махин, герр Махин, мосье Махин, эффенди Махин»[662].
В номере от 7 декабря Махина обвиняли в самозванстве и всячески поносили: «Махину нужно как-то оправдать свое существование и существование Земгора, оправдать те средства, которые он получает ежемесячно на этот Земгор. В прежние годы г. Махин зазывал эмигрантов в свое учреждение посредством организации всяких курсов и мастерских, но все они успеха не имели и провалились. Потом г. Махин перешел на роль политической свахи свойства весьма тонкого — но и в этом не успел. Теперь он исхлопотал право выдавать беженцам трудовые карточки и, конечно, располагая крупными средствами, может их выдавать бесплатно, завлекая тем к себе эмигрантов и рекламируя свое учреждение»[663]. В номере за 8 декабря печатались протесты против избрания Рубинштейна с очередными обвинениями в адрес Махина как самозванца[664].
Махин принял этот вызов. В ответ он направил в «Возрождение» письмо с опровержением публиковавшихся в газете сведений. Махин пояснил, что при голосовании представлял только свою организацию. В конце его письма газета опубликовала следующий текст: «Назависимо от этого, русская эмиграция в Югославии… (дальнейшая часть фразы, нагло-непристойная, редакцией вычеркнута)»[665]. Однако, судя по этому и последующему редакционному тексту, непристойно повела себя сама редакция. Далее следовал редакционный комментарий прямо противоположного письму Махина характера, сопровождавшийся следующим заявлением: «Мы с удовольствием помещаем письмо г. Махина, который, наконец-то понял, что его молчание совершенно безобразно.
В заключительной части своего письма г. Махин резко отмежевал себя от всей русской эмиграции в Югославии — и слава Богу!»[666]Редакцию «Возрождения», не прекращавшую нападок, почему-то особенно интересовала денежная отчетность Махина.
Несмотря на сложности, в 1930-е гг. Махин продолжал активно работать. Он проявил себя как публицист, автор целого ряда публикаций о вооруженных силах СССР и международном положении. Часть материалов — статьи по военно-политическим вопросам и рецензии — он помещал в собственном журнале, направленность которого постепенно стала более лояльной СССР[667]. Кроме того, Махин посылал корреспонденции в газету «Новое русское слово», печатался и в популярной югославской газете «Политика». Из работ Махина, относящихся к этому периоду, наиболее крупными являются очерки «Военная мощь России», «Стратегическая обстановка на Дальнем Востоке» и «Стратегическое положение современной России»,
