Кэтрин намеренно поддержала этот разговор, зная, что Карадоку он доставляет удовольствие. Она рассказала, что Карадока не раз сравнивали с Бернардом Шоу и Чарли Чаплиным; между прочим, он состоит в переписке с тем и с другим, и они оба принадлежат к немногим иностранцам, которые знают и умеют ценить его искусство.
– Вы точь-в-точь как мои русские критики, – заворчал Карадок. – Они тоже утверждают, что я не клоун, желая схлопотать мне место в раю на одном стуле с Шоу. Ну а я – самый настоящий клоун и ничего с Шоу делить не желаю.
– Так ведь и Шоу – клоун, – сказал Эссекс в виде особой любезности. – И очень занятный клоун.
– Шоу слишком глуп, чтоб быть клоуном, – невозмутимо заметил Карадок. – Он ничего не понимает в людях. В шуты он бы еще годился, но в клоуны – нет. Вот Чаплин – другое дело. Этот умеет страдать по-человечески, а Шоу слишком умен, чтобы страдать от чего бы то ни было, кроме разве старости. – Говоря это, Карадок слегка изменял голос, чуть-чуть переиначивал выражение лица – и перед слушателями являлся то грустный Чаплин, то дряхлеющий Шоу.
Эссекс невольно улыбнулся; Мак-Грегор попрежнему молчал, сидя рядом с Карадоком и играя с кошкой. Карадок продолжал свои нападки на людей, которых он называл умными дураками, и его список таких людей, включавший немало прославленных имен, скоро так разросся, что, в конце концов, он одним махом разделался с ними, заявив, что они на то лишь и нужны в жизни, чтобы обыкновенный человек знал, каким не надо быть. Кроме того, все они так порочны, что рядом с ними обыкновенный человек может проявить немного добродетели, не опасаясь прослыть опасным преступником.
Эссекс запротестовал: он верит в великих людей. Он уже успел понять, что единственный способ разговаривать с Карадоком – это говорить то, что думаешь. Иначе Карадок быстро зачислит тебя в дураки, и не в умные или порочные, а в самые обыкновенные дураки. А это Эссекса не устраивало.
Вежливо молчаливого Мак-Грегора Карадок против ожидания не задевал; может быть, потому, что Мак-Грегор в это время разговаривал по-русски с его женой. Симпатии Кэтрин были сейчас на стороне Эссекса. Мак-Грегор на мгновение показался ей бледным и неинтересным рядом с этими более старыми, но полными задора людьми. Она сердилась на него и на Марию, мешавшую ему схватиться с Карадоком, подобно Эссексу, на свой страх и риск.
Между тем Эссекс и Карадок добрались до исторических обобщений и вступили в открытый спор по этому вопросу, причем Карадок заявил Эссексу, что только очень глупые люди могут отстаивать тезис о неизбежности войны.
– Войны всегда были и всегда будут, – настаивал Эссекс и добавил, что Англия всегда будет выигрывать их, как, в конце концов, выиграла и эту войну.
– Да, Англия привыкла выигрывать войны, – подхватил Карадок своей пронзительной валлийской скороговоркой. – Но она, кажется, начинает проигрывать ту войну, которая идет сейчас, в перерыве между двумя войнами. Кстати, ну вот, вы выиграли войну; что же теперь, по-вашему, нужно делать? Затевать новую?
– Нет, нужно водворить порядок и жить разумно.
– А как это? – спросил Карадок обманчиво степенным тоном.
– Если никто не будет стремиться к большим переменам, значит, ни у кого не будет оснований для недовольства, страха или гнева, и повсюду водворится мир и порядок.
– И никаких революций? – спросил Карадок голосом Эссекса.
– Никаких революций! – подтвердил Эссекс. – Когда люди будут немного более сыты, жилища их отремонтируются, а магазины наполнятся товарами, они забудут свои радикальные идеи и вернутся к нормальному существованию. Радикализм силен, пока сильны разрушения. Постепенно все сглаживается, и в Европе это сгладится очень быстро.
– Итак, радикализм есть явление, которое не стоит принимать всерьез? – Это произнесли губы Карадока, но голос и интонация так поразительно напоминали Эссекса, что, казалось, и в самом деле Эссекс задал вдруг такой простодушный вопрос.
Но Эссекс не попался на удочку. Он остался серьезен. Это была единственная возможность самозащиты. – Вы хотите, чтобы я допустил необходимость радикализма? Не могу. Если я это сделаю, мне придется допустить зависимость международного положения от местных политических условий, что было бы нелепо. Неужели, прежде чем принять какое-нибудь решение, касающееся, ну, скажем, русских и нас, я должен перебрать в уме все политические силы, борющиеся друг с другом во всех ближних и дальних странах мира? Это просто глупо. В каждом государстве имеются мелкие подспудные политические течения, и не моя забота разбираться, кто там прав, а кто неправ. Меня интересует одно – роль Англии в этом мире и ее права.
– В таком случае, – сказал Карадок, чопорно поджав губы, – я хотел бы задать вам один вопрос.
– Какой? – недоверчиво спросил Эссекс.
– Меня давно интересует, руководствуется ли английский дипломат собственными убеждениями или же он всецело подчиняется той линии, которую предуказывают ему его постоянно сменяющиеся правительства. – Карадок явно подделывался под витиеватость дипломатического стиля.
– И то и другое, если хотите, – сказал Эссекс, ничуть не рассердившись; ему только вдруг представилась вся неправдоподобность этой сцены – как он сидит тут, в тесноте убогой комнатенки, и беседует с цирковым клоуном, настороженно прислушиваясь к каждому его замечанию. – В сущности говоря, ведь правительства меняются, а политика остается, – продолжал Эссекс. – Так вот, в пределах этой политики вы действуете согласно своим убеждениям – если только они не расходятся слишком резко с политическим курсом данного правительства.
– А если расходятся?
Эссекс усмехнулся. – Тогда вы либо идете на компромисс, либо подаете в отставку.
– Ну, так скажите мне, каковы официальные задачи английской дипломатии, а?
– Ее первая задача – оберегать незыблемость Британской империи, – сказал Эссекс, тешась мыслью, что во всем свете нет другого англичанина, который бы мог, оставаясь лордом Эссексом, разъяснять задачи английской дипломатии клоуну московского цирка. – Мы заключаем договоры, пакты, соглашения, блоки, союзы, гарантирующие нашу национальную неприкосновенность. Мы препятствуем образованию других блоков и союзов, которые могли бы угрожать нашей безопасности и тем освященным историей правам, которыми мы пользуемся на территории других стран. Что бы ни случилось, мы стоим на страже жизненно важных для нас коммуникаций. А поскольку эти коммуникации охватывают такую большую часть земного шара, мы всегда остро ощущаем свою ответственность за положение в других странах.
– Вероятно, вы особенно остро ощущаете свою ответственность за положение в Иране, – сказал Карадок тем же тоном дипломата, ведущего официальные переговоры.
– Безусловно, – подтвердил Эссекс. – Иран для нас чрезвычайно важен.
Эти слова были словно нарочно для Мак-Грегора сказаны. Это был прямой ответ на его собственный вопрос: способен ли Эссекс хоть на минуту позабыть о заинтересованности Англии в Иране? Слушая Эссекса, Мак-Грегор снова пришел к выводу, что Эссекс всегда будет рассматривать любой вопрос с точки зрения интересов Британской империи. Дело безнадежное, и Сушков тут тоже не поможет. Эссекс будет продолжать переговоры, и перед глазами у него будет бочка нефти или круг сыру, а Ирана он не видит и не увидит никогда.
Эссекс, между тем, разошелся. Сочтя Карадока придирчивым, но тем не менее достойным слушателем, он принялся обстоятельно разъяснять ему, что английская дипломатия – дипломатия гибкая, но стабильная. Английский дипломат достигает успеха там, где успех кажется недостижимым. Но для этого требуется выдержка, уменье широко смотреть на вещи и твердая решимость никогда не признавать себя оскорбленным и никогда не уходить, не добившись хоть чего-нибудь.
Эссекс вновь проникся уверенностью в успехе своей миссии. Его слова подействовали ободряюще на него самого. Скептическое отношение к Сушкову исчезло, и ему вдруг захотелось как можно скорей начать переговоры с этим невысоким коренастым русским. В конце концов, Сушков – это только первый этап. Чувство уверенности крепло; Эссекс предупредительно вскочил, чтобы помочь жене Карадока выдвинуть на середину комнаты небольшой столик, на котором была приготовлена закуска: графинчик водки, черный хлеб, сыр, мясные консервы и четыре сендвича – омлет из яичного порошка на белой булке.
Разлили водку по стаканчикам, выпили за здоровье каждого из присутствующих, выпили за англичан, за русских, за валлийцев и за шотландцев. Кэтрин всячески старалась столкнуть в беседе Карадока с Мак-Грегором, но Карадок на столкновение не шел, а Мак-Грегор был молчалив и удручающе беззлобен. Кэтрин чувствовала себя обманутой. Почему Карадок не взял в оборот Мак-Грегора так, как он каждого брал в оборот, включая и ее самое? Может быть, он увидел в молодом шотландце какие-то душевные качества, близкие к тем, которые он видел в своей жене? Сначала Кэтрин не хотела допускать такой мысли, однако, наблюдая за Мак-Грегором, она решила, что он должен производить впечатление человека без предвзятых мнений и не склонного осуждать ближних. И, вероятно, он понравился Карадоку, хоть они и двух слов не сказали друг с другом. Может быть, тут сыграло роль и то, что Марии, видимо, было легко с ним.
