Дверь открылась, Рыбаков ввалился в прихожую и, не сказав добросердечной соседке ни «спасибо», ни «до свидания», захлопнул перед ее носом дверь. Прошел в ванную, зло стянул с себя грязную вонючую одежду, запихнул в барабан стиральной машины и встал под душ.
Труба захрипела, из никелированной лейки вырвался жалкий сип, и на ладонь Владимира Георгиевича упала ровно одна темно-ржавая капля.
— У-у-у! — зарычал Рыбаков, ожесточенно дергая рычаг душа в разные стороны. — Что за хрень?!
И снова вспомнил. Черт бы побрал эту память! Ленка вчера квохтала, что где-то рядом с ними авария на трубопроводе, и воды никакой не будет пару дней. Поэтому, наверное, и удрала к мамочке. А он тут один. Как всегда.
Рыбаков еще раз чертыхнулся. Поплелся голый на кухню, увидел на полу пятилитровый, почти полный баллон с питьевой магазинной водой. Обрадовался, уцепил за синюю пластиковую дужку и поволок в ванную.
Обмыться, по крайней мере, хватит.
Дужка вдруг тихо хрупнула прямо под пальцами и тяжело выскользнула из ладони. Баллон шмякнулся об пол, синяя крышечка, не завинченная, а лишь прикрытая, оттопырилась, изнутри подпираемая водой, послышались уютные тихие бульки, словно рядом по камешкам запрыгал тихий ручеек.
Когда Рыбаков сообразил, что именно происходит, и резко поднял баллон с пола, жидкости в нем осталось меньше половины, литра, пожалуй, два…
Он снова выругался и, прижав к себе пластик с остатками спасительной влаги, шагнул в ванную. Левая нога, оказавшись в луже, резко потеряла сцепление с гладким линолеумом коридора и поехала назад. Пытаясь одновременно сохранить равновесие и не выпустить из рук воду, мужчина, уперся свободной рукой в дверной косяк, придав скольжению новый импульс. Непослушное тело завалилось на бок, и Рыбаков, падая, впилился незащищенной правой скулой прямо в ребро ванны.
От мгновенной сильной боли рука, удерживающая баллон, инстинктивно разжалась, бутыль вновь шмякнулась на пол и истекла окончательно.
Голый и злой, Владимир Георгиевич оказался на холодном мокром кафеле, в луже родниковой воды. Из открытого зева стиральной машины удушливо воняло кошачьей мочой. Ушибленная скула принялась немедленно и быстро вспухать, протыкая болью правый слезящийся глаз.
Рыбаков наклонился, прямо с пола зачерпнул водицы, плеснул в лицо. Вся правая половина занялась колким огнем. Он тяжело поднялся, придвинул нос к зеркалу. На правой ушибленной скуле кровоточила багровая вмятина, от которой уверенно, прямо на глазах, ползла вверх неровная опухоль, наливаясь чем-то бело-розовым с нежным лиловым ободком по рваному краю. Глаз уже почти ничего не видел и немилосердно саднил. Но это было не самое удивительное. Лоб перепоясывал неизвестно откуда взявшийся окровавленный бинт, а левая щека крест-накрест была залеплена грязноватым лейкопластырем.
Лексикон Рыбакова, и без того небогатый, иссяк вовсе. Кроме матов, коротких и злых, язык ничего не выговаривал. Он двинулся на кухню, снова чуть не растянувшись в коридорной луже, сунулся в морозилку, вытянул из заиндевевшей глубины единственное, что там было, — кусок замороженного фарша, охая и морщась, приложил к правой щеке.
В голове больно стучали разновеликие молотки, желудок трепыхался где-то у самой гортани, снова норовя вывалиться наружу, мокрое тело покрылось пупырышками и отчаянно мерзло. От рук, волос и даже замороженного фарша исходил тот самый неистребимый и невозможный омерзительный запах.
Так плохо Владимиру Георгиевичу Рыбакову не было ни разу в жизни. Он четко и трезво понимал: весь мир ополчился против него. Клиенты, Ленка, кошки и даже собственный дом. Соседский облезлый пудель, никчемная старая собака, которую он никогда и за человека-то не считал, и тот посмел на него зарычать!
Именно это почему-то было самым обидным.
Сдернув с кровати цветастое жаккардовое покрывало, мужчина завернулся в него, унимая дрожь, уселся в кресло и задумался.
Семь утра. В десять он должен отчитаться перед этим бандитом. За «майбах». А еще вчера он подписал две гарантийки — на «лексус» и «шестой» «БМВ». Значит, сегодня владельцы придут разбираться. Денег-то на счету — кот наплакал. На «жигули» новые, и то вряд ли потянет…
«Может, вообще никуда не ходить? — пришла вдруг показавшаяся весьма умной и удачной мысль. — Заболел. Уехал. Умер! Вот именно: умер! И — ищи-свищи! Был директор „Центуриона“ и нету. Кому претензии предъявлять? Некому!»
В следующую секунду Владимир Георгиевич похолодел.
Что ж получается, для этого ему и в самом деле надо умереть?
Он плотнее закутался в покрывало. Подтянул окоченевшие колени к растекшемуся животу, вмял его, пытаясь угнездиться в кресле. Живот тут же спружинил, сам по себе отталкивая замерзшие суставы. Пятки больно ударились об пол, и Рыбаков едва удержался, чтобы не сверзиться вниз.
Только не хватало в собственном доме еще и насмерть убиться! — буркнул он, ловя на лету тяжелый брикет фарша и вновь прикладывая его к ослепшему глазу.
По некоторому раздумью собственное положение представилось совершенно безнадежным. Он еще раз прокрутил в памяти все три вчерашние встречи с автовладельцами. Особенно последнюю, самую страшную. С Черным. Следом вспомнился визит чванливого индюка из медицинского центра, после которого он так бездарно накачался коньяком. И фамилия визитера, и название его фирмы напрочь вылетели из головы.
Голова вообще вела себя предельно странно: собственно, до того момента, как этот мудило вылетел из «Центуриона», помнилось все замечательно. Со словами, фразами, интонациями. А потом наступал туман. Плотный и темный. Там, в глубине мерзкого вязкого облака, отчего-то маячила его машина, кто-то, кажется, в милицейской форме, угрожающе махал дубинкой. Звенело стекло, коченел какой-то бетонный столб, и сквозь брызжущие осколки проглядывало испуганное женское лицо. Очень знакомое. И совершенно непонятно чье.
Рыбаков ощупал голову, надеясь, что прикосновение к неряшливой повязке поможет собрать воедино то, что скрывал туман. Но откуда взялась и сама эта повязка, и пластырь на лице, равно как что означали картинки, промелькивающие в вязкой пелене, он так и не понял.
Видно, мне так дали по голове, что я потерял память, — понял он. — И, наверное, меня отвезли в больницу. Там и забинтовали. Но тогда кто привез меня домой? Почему я очутился под дверью? Им что, трудно было меня в квартиру занести?
Объяснение находилось одно, и оно было ужасным: он, Владимир Георгиевич Рыбаков, стал жертвой тщательно продуманной и спланированной интриги. Сначала его хотели запугать. Конечно! «лексус», «БМВ», «майбах»… Это же просто наезд! И этот, медицинский индюк, тоже оттуда! Хорошо, что он не показал никому из них своей слабости. А наоборот. Вел себя как настоящий мужчина. Тогда-то, поняв, что он не из простачков, и что он вполне может вывести их на чистую воду, его чем-то опоили и избили. Хотели вывезти за город и бросить умирать. Но тут появилась милиция. Отсюда ему помнится милиционер с дубинкой. Его отвезли в травмпункт, оказали помощь, отсюда — повязки. И это женское лицо. Конечно, это же врач из травмпункта! Милиция, оставив его, стала преследовать бандитов, а он, собрав силы в кулак, сам добрел до дома. А у двери силы его покинули. Да. Все так.
И что делать? Неизвестно, поймала ли милиция преступников. Значит, жизнь его по-прежнему в опасности. И, значит, он не должен высовывать носа из дома. Пока милиция не доложит о том, что бандиты пойманы.
Ха! Так, значит, он никому ничего не должен?
Владимир Георгиевич повеселел. Даже попытался улыбнуться. Но лицо свело такой саднящей болью, что вместо улыбки, наоборот, вырвался стон. Кряхтя, мужчина вылез из кресла, откинул теплое одеяло с растерзанной постели и тяжело угнездился под ним. Придавил к щеке второй подушкой нашлепку из все еще мерзлого фарша, прикрыл единственный зрячий глаз.
Раз торопиться некуда — посплю. Отдохну. А потом я вам всем покажу! — глубоко и облегченно выдохнул он. — Не на такого напали!
Через пару минут он уже спал.
* * *
Утренний сон вышел глубоким и спокойным. Отошли-спрятались недруги, юная любовница не мучила своими капризами, и, главное, лежать под теплым солнцем было так хорошо! Море плескалось почти у ног, горячий песок шершаво елозил под придавившей его щекой, где-то недалеко что-то гортанно выкрикивали пляжные служки, разносящие отдыхающим напитки из бара. Так вот и лежать бы всю жизнь, в неге и покое, да только спина затекла на жестком лежаке, и острые лучи солнца упирались прямо в глаза. Сменить бы позу, а заодно прикрыться от слепящего света, но лень, лень, лень…
Нет, наверное, все же придется. Да и настырного горланящего араба не мешало бы шугануть. Ишь, разорался над ухом, урод…
