вызванные разгорающимся пожаром. Тем временем батарея капитана Синевича, не исчерпав отпущенного лимита снарядов, продолжала молотить в прежнем темпе. Вот грохнул последний выстрел, настала благословенная тишина, а над Цитаделью, изрядно разрушенной взрывом артиллерийского боекомплекта, через некоторое время прекратили взметываться султаны. Ветер медленно сносил в сторону от вершины горы Геллерт завесу гари и пыли – и вот на траурно-черном фоне пожарища, сначала робко, а потом все увереннее, затрепетал белый флаг капитуляции. Честное слово, ничего не сделал, только вошел…
Коба потряс головой, как купальщик, вышедший из воды, еще раз посмотрел на руины Цитадели, над которыми полоскался белый флаг, и потрясенно сказал:
– Умеете вы, товарищ Новиков, объяснять людям серьезность своих намерений. Эти гады пять дней пили у нас кровь, а вы едва появились, и сразу показали результат!
– Все очень просто, товарищ Хосе, – сказал я, – нашим артиллеристам удалось объяснить противнику, что с недоступной для венгерских пушек дистанции они будут делать с ним все, что захотят, лишь бы по железной дороге вовремя подвозили боеприпасы. Героев там, на горе, нет, герои не стали бы стрелять из тяжелых пушек по мирному городу, по женщинам и детям. Запомните этот момент. Если вы когда-нибудь еще столкнетесь с подобными нелюдями, то знайте, что их ни в коем случае нельзя отпускать живыми. Ведь они даже не могут отговориться тем, что просто исполняли чьи-то распоряжения. Нет, они сами принимали преступные решения, разрабатывали политику и отдавали приказы. Так что теперь их ждет капитуляция, а потом военно-полевой суд и вывешивание на просушку. Иначе нельзя.
– Говоря о преступных решениях, вы имеете в виду их бунт против императора Франца Фердинанда? – поспешил спросить Коба. – А то что-то я вас, товарищ Новиков, не пойму…
– Бунт против императора, – сказал я, – это сущая мелочь на фоне их приказов уничтожать мирное население сербо-хорватской и русинской национальности, что потом вылилось в приказ подвергнуть артиллерийскому обстрелу жилые кварталы собственной столицы. Если бы дело было только в бунте против австро-венгерского императора, нам не пришлось бы подвергать их Цитадель гаубичному обстрелу, и вообще не понадобилось бы штурмовать Будапешт. И ваше восстание тоже было бы избыточным, ибо первоначально моя супруга собиралась только забрать у Венгрии сербские и хорватские земли, да еще обязать местных правителей некоторыми народолюбивыми кондициями, вроде тех, что уже действуют в Российской империи. Ну, вам, товарищ Хосе, эти условия известны…
– Да, – кивнул Коба, – эти условия известны, и они вполне устраивают венгерских товарищей – разумеется, за исключением необходимости сохранить в Венгрии абсолютную монархию. Но, как я понимаю, с этим условием спорить бесполезно.
– Бесполезно, – подтвердил я. – Впрочем, следующий монарх совершенно нового типа в Венгрии планируется далеко не сразу, ибо ему еще требуется вырасти и набраться разума в специальных учебных заведениях, а пока Венгрией будет править Регентство. Хотите стать Регентом, товарищ Хосе?
– Нет, товарищ Новиков, – отрицательно покачал головой Коба, – не хочу, потому что не чувствую родство с этой землей и этим народом.
– И правильно, – сказал я, – повышающую квалификацию работу мы вам найдем где-нибудь в другом месте, а сейчас, раз уж принуждение старого правительства к капитуляции уже исполнено, давайте сядем в поезд и поедем на Восточный вокзал, знакомиться с народом. Время пришло.
5 января 1908 года, час после полудня. Венгрия, Будапешт, Восточный вокзал.
Аргентинская графиня Мария Луиза Изабелла Эсмеральда де Гусман, для своих «товарищ Мария»
Будапештская коммуна – это мои лучшие дни и часы. Тут я чувствую себя среди своих, народной героиней, с красным знаменем наперевес поднявшейся на баррикады. Конечно, иногда меня преследуют мысли, что вся это красота ненадолго: придет русская армия и снова поставит взбунтовавшееся простонародье в стойло… Но я гоню такие подозрения прочь. Люди, которых я узнала на протяжении своей второй жизни, никогда не опустятся до подлости и низости. Они и страдающий народ Доры Бриллиант отпустили на свободу без всяких условий – что им какая-то венгерская революция.
Первоначально моим местом работы должен был быть Белград, но когда пакетбот «Заря Востока» доставил странствующую аргентинскую графиню, ее свиту и багаж в Неаполь, поступила новая вводная – Будапешт. Что ж, одна европейская столица ничуть не хуже другой, поэтому я сразу изменила свои намерения. Деньги у меня были, так что я провела в гостинице только несколько дней, пока расторопные слуги подыскивали для меня подходящий особняк за приемлемую сумму. И как только соответствующее жилье нашлось, я переехала под его кров. Я, богатая, прогрессивная, немного взбалмошная аргентинская графиня, вступаю в контакты не только с представителями местной аристократии, но и просто с интересными людьми. В мой дом были вхожи не только графы и бароны, промышленники и фабриканты, но и врачи, прогрессивные журналисты, писатели, врачи и адвокаты.
К богатеньким (аристократам и буржуа) при этом я относилась как повар к кроликам и цыплятам, миленьким живым существам, предназначение которых – быть зажаренными в кипящем оливковом масле. А чего их жалеть – они-то ради своих прибылей тоже никого не жалеют. Зато местный простой народ сделался непосредственным предметом заботы донны де Гусман. Никто не выделял так много денег на благотворительность, как одна взбалмошная заокеанская графиня. На самом деле средства, конечно, были не мои, а русской Загранразведки, но это было неважно, потому что там не жалели денег на создание нужных политических настроений в соседних странах, а Венгрии, как выяснилось позже, и вовсе отводилась особая роль.
Однажды, в конце сентября, в мой дом вошел человек, которого местный венгерский бомонд теперь знает как испанского кабальеро весьма прогрессивных взглядов – Хосе де Оцеро. Он предъявил настолько весомые верительные грамоты, что я сразу взяла его к себе управляющим. Сложно жить одинокой молодой графине без сильного мужского плеча… Но когда я узнала его поближе, Хосе стал мне не только помощником в финансовых и хозяйственных делах, но и личным другом. А потом мы стали любовниками… Впрочем, еще увидев впервые этого человека, я уже тогда поняла, что между нами непременно что-то будет. Наверняка и у него тогда промелькнула эта мысль: об этом свидетельствовал желтый блеск, зажегшийся в глубине его глаз, который он тут же поспешил потушить. Но как бы он ни старался скрыть свой мужской интерес, женское чутье сложно обмануть… Он вообще напоминал мне хищника, молодого тигра – что-то было в нем дикое, необузданное, до поры до времени дремлющее под оболочкой благовоспитанного сеньора. Меня сильно влекло к нему, и, конечно, он не мог этого не заметить.
Словом, Хосе, с его горячим
