— Это Ора Ли, дорогуша. Это ты: ты, какой сама себя никогда не видишь.
Одно лицо, глаза смотрят вверх, губы чуть-чуть раздвинуты в улыбке.
Она была красива.
В самом деле. Но не только. Она выглядела потерянной.
Элли взяла ее за руку:
— Никто из нас не способен видеть себя. Мы можем видеть только друг друга.
Джейн прикусила губу, отложила снимок и посмотрела на Элли со слезами на глазах.
— Он даже не фотограф. Просто щелкнул, и все.
— В нужный момент. Он тебя поймал. В этом суть фотографирования. Ловить людей, когда они того не сознают. Даже стул, стол и лампа понимают, если кто-нибудь садится, дует пиво или щелкает выключателем. Но секрет видения — настоящего видения — это когда стул только что освободили, стакан опустошили, грязные приборы положили на тарелку и свет выключили…
— Как в тот раз, с Орсоном Уэллесом?
— Да, как в тот раз, с Орсоном Уэллесом. — Элли взяла фотографию Джейн. — Я колебалась, отдавать тебе ее или нет. Решила: неподходящий момент. Может быть, потом, когда ты станешь достаточно старой.
— Достаточно старой? — изумилась Джейн.
Элли улыбнулась:
— Я не собираюсь ничего объяснять. Никогда не извиняться и ничего не объяснять. Кредо каждого художника. Ты только вдумайся: эта фотография разбила мне сердце и в то же время вылечила меня. Я расплакалась, когда твое лицо стало возникать в проявителе, но когда процесс завершился, мне хотелось смеяться. Это ты, Ора Ли. И пора тебе это знать.
Элли не отличалась привлекательностью. У нее был другой сорт красоты. Честность. Подавать она умела только свои фотографии, но не себя. Всегда носила волосы не той длины: или слишком длинные, или слишком короткие, одевалась не в те тона, вероятно, потому, что, как многие фотографы, видела мир черно-белым. А на ноги нацепляла то, что сама именовала обувью Греты Гарбо — грубые башмаки слишком большого размера.
Джейн подняла глаза, положила свой снимок поверх других, перетасовала с остальными, словно колоду карт, и опустила в конверт. Но все время продолжала смотреть на Элли.
— Знаешь, есть такая книжка о жестоком обращении с детьми — называется «Наш маленький секрет». Так вот, это будет нашим маленьким секретом.
— Ясно.
— Я их внимательно посмотрю, когда буду одна.
— Наверное, разумно.
— Ты в курсе, что Грифф от меня ушел?
— Конечно. Это всем известно. Он постарался.
— Неужели?
— Еще бы…
— А где он сейчас?
— Ты что, не знаешь?
— Иначе бы не спрашивала.
Элли отвела глаза. И солгала:
— Понятия не имею, где он сейчас. Не мое это дело. И, честно говоря, мне все равно.
Но ей было далеко не все равно. Уже потому, что это касалось Джейн. Такова была основа их дружбы — да и любой дружбы Элли. Она не испытала романтической любви. Любовь ей заменяли люди. Если она их ценила. В своем отношении она почти не делала разницы между тем, что ее привлекало: между мужчинами, женщинами, детьми, собаками, кошками и совсем иным — пейзажами, ангелами, дневным и лунным светом, тьмой. Все это дары, когда умеешь их принять.
Джейн открыла сумку, положила в нее фотографии и достала кошелек:
— Я расплачусь наличными, Эл, — не хочу никаких записей.
— Ты что, свихнулась?
— Надеюсь, что нет.
— Ора Ли, дорогая… Я не возьму ни пенни. Мне нужно только знать, как с ним связаться.
— А вот этого я тебе сказать не могу.
— Не можешь или не хочешь?
— Не могу. Это не его профессия. Он этим не занимается — не зарабатывает на жизнь. И я просто не могу тебе сказать.
— О’кей, — улыбнулась Элли. — Тогда обещай мне одну вещь.
— Постараюсь.
— Когда в следующий раз влюбишься и позаимствуешь аппарат, возвращайся более счастливой.
— Решено. Если такое случится.
— Обязательно случится. Я даже знаю, как его зовут.
— Неужели?
— Да. — Элли поднялась со стула. — Его инициалы Г. К. Он вернется. Верь в это. Я верю.
Через полчаса Джейн сидела в парке на самой уединенной скамейке, вдали от дорожки.
Она достала из сумки конверт, но еще не открыла.
9 августа. За один месяц весь ее мир рухнул. Она могла бы поверить, что такое может произойти за год. Но чтобы за месяц…
Трой. День рождения Гриффа. Страстное желание приобрести дом. Перебитый Люком телефонный кабель. Появление Милоша — не только в доме, но и в ее жизни. Таинственное поведение Гриффа. Его слезы ярости и бессилия. Потеря обещанных ролей. Невообразимое исчезновение из семьи. Популярнейший из актеров покидает сцену и закатывает представления исключительно у себя дома — в этом было что-то загадочное и зловещее. И влияние всего этого на Уилла, который уходил от нее с каждым днем все дальше, в полную невозможность общения: ни ей с ним, ни ему с ней. Почему бы вам всем не пойти на хрен. Господи! И Редьярд тоскует. И Джесс мертв. И Лоретта потеряна и скончалась. И Мейбел далеко. И Милош… Что Милош?
Как в дымке… увиденный, испробованный, но все еще незнакомый.
Все быстро началось и так же быстро закончилось. Неужели? Именно. А сможешь? Да. Прощай.
Прощай.
Она коснулась лежащего подле нее на скамье конверта.
Посмотри.
Не могу.
Ее руки дрожали.
Что, если кто-нибудь увидит, как она рассматривает фотографии голого мужчины?
Никто ее не увидит — Джейн это знала, но не хотела поверить.
Паранойя — спутник всякого тайного любовника — так что ты, по крайней мере, не одинока.
Джейн достала фотографии, но некоторое время держала на коленях изображением вниз.
Милош.
Джейн.
Она отделила свой снимок и, чтобы не видеть себя, положила под конверт.
Мимо пролетела стая уток.
Дикие кряквы и чирки.
Джейн следила за ними, пока утки не улетели вниз по течению, где послышался шум, когда они сели на воду. Кряканье и детский голос: мамочка! утки! утки!
Мамочка, утки, утки! Как часто она слышала это от Уилла, кричавшего таким же писклявым голоском.
Птицы.
Джейн зацепила пальцами одну из фотографий.
Милош сидит, подняв колено — голова откинута назад, к балке, кожа поблескивает.
Господи, помилуй.
Она подняла снимок выше, в сочившийся сквозь листву свет.
Какого цвета у него глаза?
Джейн не могла вспомнить.
Темные.
Просто темные.
Кажутся черными, потому что зрачки расширены и фотография немного мутновата из-за витавшей в воздухе пыли.
Джейн положила снимок обратно и не стала смотреть другие. Память о заснятых моментах была лучше, чем их вещественное воспроизведение.
Она закрыла глаза и сидела в полной неподвижности.
После того как был снят последний кадр и камера отложена в сторону, Милош повел ее по ветхим ступеням на сеновал.
Они лежали бок о бок на солнце — теперь оба нагие, оба в пыли и, когда целовались, ощущали привкус красного вина и друг друга.
Их пальцы встретились, соприкоснулись. Она направила его к своей груди. Милош положил одну ладонь ей на живот, а другой накрыл грудь.
Никто не произнес ни слова. Над ними метались и пищали ласточки. По дороге проехала машина, в небе пролетел самолет, на соседнем поле тарахтел трактор.
Джейн скользнула вниз вдоль его тела, волосы струились вслед; она гладила его, ощупывала, ласкала языком.
Милош раскинул руки, даря себя, как драгоценное яство.
Откуда мы это знаем? — удивлялась Джейн. Откуда знаем, что делать? Что можно, а чего нельзя?
Она владела им так же полно, как обычно мужчина владеет женщиной. Нашла в мечтах, когда тянулась за стаканом вина. А теперь упивалась им.
Наконец она откатилась в сторону — ее рука на его бедре, его рука на ее плече. По-прежнему молча.
Птицы затихли. Все замерло.
Когда они проснулись, начинались сумерки: еще не стемнело, но день клонился к закату.
И только в машине по дороге обратно в Стратфорд Милош произнес:
— Спасибо.
И все.
Высаживая Милоша на углу Эри и Онтарио, Джейн сжала его ускользающую руку так, что заболели пальцы. И отпустила.
— До свидания, Милош.
— До свидания.
Он так ни разу и не назвал ее Джейн.
Теперь, в парке, Джейн посмотрела на свою фотографию.
Qui va la? Кто это?
Я.
Просто я.
Но вся.
Джейн сунула снимки обратно в конверт, конверт положила в сумку, бросила сигарету, загасила каблуком, затем подняла окурок и опустила в карман.
И отправилась домой на Камбриа-стрит.
Ночью Джейн приснилось, будто она на вечеринке, где все гости — и мужчины и женщины — одеты, как Моника Левински, — в голубые платья с пятнами. И это никому не казалось ни странным, ни скандальным.
