правды, – ответил тот убедительно, – что тебе больше нравится, в то и верь.
В эту ночь я долго не мог уснуть. Вокруг меня храпели на нарах, так что в адрес патриотических чувств евреев я мог материться только шепотом: нетрудно было догадаться, что если б не та история, и меня бы здесь не было.
Через неделю я попал в лагерную больницу, отравившись рыбными консервами, – вкус мне сразу не понравился, но я не удержался и съел их. Руки и лицо опухли, я посинел, поднялась температура. Два дня я был почти без сознания, потом стал поправляться. «Как же он выкрутился?» – удивлялся врач. Я обливался потом, не было сил пошевелиться, и как раз в это время степной ураган настиг лагерь. А ведь я ждал его почти три года. Слушал, как гремели закрытые ставни, и меня душила злость. Но спустя некоторое время, удивляясь самому себе, обнаружил, что где-то в глубине души был доволен, что лежал в теплой постели, а не бежал на ветру в ночной темноте с рюкзаком за спиной. Я забеспокоился: «В чем дело? Неужели я махнул на себя рукой?»
Только-только я вышел из больницы, как воры «в законе» подняли в лагере бунт, они серьезно к этому готовились. Грузины поддерживали воров в «законе». Их было мало, но они старались вовсю. За два дня до начала я случайно услышал, что и когда они собираются делать, и на всякий случай запасся хлебом, сыром, сигаретами и бутылками с водой, сложив все в мастерской.
В семь вечера побоище началось одновременно в десяти бараках и дальше проходило во дворе перед клубом. Силы были равными. Дралось с обеих сторон примерно по триста человек. «Хорошие» парни дрались с так называемыми блядями, то есть с активистами и теми, кто хотел жить по правилам администрации лагеря. Большинство заключенных не участвовали, они просто наблюдали.
Администрация срочно ввела в лагерь вооруженный карабинами отряд и расположила перед комендатурой. Добавили солдат на сторожевые вышки, они время от времени стреляли в воздух. Больше никаких мер не было принято. Для восстановления порядка силой солдат не хватало.
Я стоял у окна в мастерской, откуда все было видно. «Хорошие» парни лучше были организованы и дрались более отчаянно – за справедливость и достоинство – как они заявляли. Они понемногу отодвинули своих противников, затем частично окружили. Остальные как-то очень уж быстро рассыпались на маленькие группки и сбежали. Через некоторое время окруженным удалось прорваться и тоже удрать. Тем, что успели спрятаться за солдат, стоящих перед комендатурой, так или иначе повезло, остальных догоняли и нещадно били. Под конец стали искать и добивать спрятавшихся, истошные крики и вопли слышались до рассвета.
К утру все закончилось, пятнадцать человек были мертвы. Много было раненых и покалеченных. Победили сторонники воровских законов, и в лагере изменились порядки. Беспредел окончился, педерасты, стукачи, фуфлошники и активисты, короче, весь тот люд, кто не вписывался в понятия «воровской морали», то бишь бляди, были распределены по отдельным баракам и пикнуть не смели. Большинство было довольно переменами. Теперь воры могли объявить забастовку, тогда заключенные отказывались работать, а это создавало серьезные проблемы начальству лагеря, что их никак не устраивало, поэтому они были вынуждены соглашаться с требованиями воров «в законе». А требования были такими: ограничить рабочее время восемью часами, запретить надзирателям и активистам избивать заключенных, улучшить качество еды, увеличить порции сахара и чая, выдать каждому заключенному к зиме новый ватник. Также в результате принятых мер после случившегося в лагере обязательно должны были оставаться два вора «в законе», для них должны были выделить палату в больнице для жительства и установить там телевизор.
Спустя месяц после этих переговоров большинство воров «в законе» и около двадцати «хороших» парней распределили по разным лагерям. Получилось так, что и меня приписали к ним, и я оказался в Восточной Сибири, в тайге, на лесоповале.
Сейчас расскажу в чем было дело. Когда побоище только началось, один из раненых старшин добежал до комендатуры и свалился на колени перед солдатами. Там были врачи, его осмотрели и извлекли из живота большой нож. Нож потом передали следователям, это был специальный сапожный нож, хорошо отточенный, без рукоятки. На нем была цифра «семь», номер сапожного цеха. В цеху было двадцать ножей для резки резины и брезента. Если хотя бы один из них ломался или пропадал, я должен был заявить об этом в администрацию. Сперва-то я их считал, но потом бросил. Расслабился, и вот тут-то и случилось. Тот, кто орудовал этим ножом, признался: «Я украл, он тут ни при чем», но от этого ничего не изменилось, за халатность меня обвинили в пособничестве беспорядкам, осудили и накинули три года.
Комендант сказал мне: «У меня нет другого такого порядочного заключенного, как ты, но что поделаешь, закон есть закон».
33
Полтора месяца я провел в дороге, прошел два транзитных изолятора и наконец на речном пароходе, где было полторы сотни заключенных, добрался до нового лагеря. Лагерь занимал приблизительно двадцать гектаров на краю таежного леса и был поделен на пять зон. С заключенными здесь обращались намного строже, наказывали за малейшую провинность, оставляя мерзнуть и голодать в карцере. Зэки и тут сбивались в группы, сильные измывались над слабыми. Воры «в законе» были заперты в отдельном помещении – был беспредел, к ним близко никого не подпускали.
Зоны делились на бригады, в каждой – до пятидесяти заключенных, и у каждой был план: сколько срубить деревьев и обрубить веток. Этот план работ распределялся на заключенных внутри бригады. В случае невыполнения плана не было надежды на помилование или сокращение срока, наоборот, могли осудить за саботаж и добавить срок.
Ближайшая железная дорога проходила на другом конце тайги, за две тысячи километров от лагеря. Автомобильных дорог не было. Единственным средством связи с внешним миром была река. Зимой по зеркальной поверхности реки двигались грузовики, перевозили заключенных и солдат, привозили продукты. А с окончанием ледохода в реку скидывали заготовленные за зиму бревна и связывали в огромные плоты, которые на буксире плыли за маленькими пароходами. Это длилось в течение целых пяти месяцев, пока опять не наступали холода. Замерзала река, и по берегам вновь начинали заготавливать бревна.
На нарах рядом со мной оказался один русский, работали мы тоже вместе, он с топором – с одной стороны дерева, я – с другой.
– У меня маленькая дочь, – сказал он, – жена скончалась от родов, поэтому она сейчас в
