такие же, как у нас во дворе в Тбилиси, откуда я в детстве пил воду, и из кранов потекли потоки муравьев, у меня появилось сильное желание рисовать муравьев. Рисовал и одновременно думал о Манушак, перед глазами возник сладко улыбавшийся Рафик, медленно проезжавший мимо нас на машине, когда мы шли в кино. Тогда Манушак оторопела, а я почувствовал что-то неприятное, не понравилось мне все это, но потом я перестал об этом думать, разве я мог представить такое. «Эх, Манушак, Манушак, сука ты», – подумал я.
Уверен, вначале тот выродок взял ее силой, а Манушак не произнесла ни слова, ничего не сказала мне, видно, пожалела меня – кто я и кто Рафик? Но потом? Что потом? Вспомнил, как она с огорчением сказала мне в больнице: «Жаль мне Рафика», тогда я удивился, но решил, что она расстроилась по доброте душевной.
Это тогда, теперь-то я думал по-другому. Я слышал, у Рафика в том самом месте было полно бородавок, что сводит женщин с ума. Так где же была правда? Она молчала из страха или ей нравилось быть с Рафиком? Или и то, и другое?
Не знаю, сколько тысяч муравьев я нарисовал, бумага почти полностью почернела. Неожиданно открылась дверь, и в проеме появилась голова старшины.
– Что случилось? – спросил он.
– Ничего.
– Твой рев слышен у комендатуры.
– Правда? – удивился я.
Он с подозрением взглянул на меня.
– Приди в себя, парень, – сказал он и ушел.
К утру нервный приступ прошел, и я бросил карандаш. Долго сидел неподвижно. Обида заполняла меня, сердце болело. Я взял и прикрепил рисунок к стене. Пришел другой сапожник, взглянул и сморщился:
– Что за черт?
Я не ответил.
К полудню появился мой русский кореш и остался до вечера помогать нам. Уходя, попросил:
– Может, подаришь мне этот рисунок?
– Зачем тебе?
– Успокаивает, когда смотрю.
– Забирай.
Через неделю мне приснилась Манушак. Плакала и обнимала меня, а я как будто был старой статуей, грубо вытесанной из бревна, и не смел даже рта открыть, боялся, что я такой черствый и сухой, как бы не дать трещину или вовсе не расколоться надвое. И все-таки мне хотелось сказать ей: «Что было – то было, и о чем я думал – о том думал». Но она так же дорога моему сердцу, и я люблю ее, как прежде, только еще мучительней.
Эх, Манушак, Манушак…
35
Арутин приходил ко мне каждое воскресенье утром пораньше, и я встречал его с улыбкой. Что было делать? Моя судьба была в его руках, и об этом ни один из нас не забывал. У него появились господские замашки. Мы не сговаривались, но само собой получалось так, что каждое воскресенье он брал у меня одну пачку чая, шесть пачек сигарет и две банки рыбных консервов. Это был максимум моих возможностей. Если случалось, что я не мог достать чая или рыбных консервов, он ничего не говорил, но лицо его хмурилось.
Так прошел еще один год, и однажды ночью мне приснился Хаим. Много времени прошло с тех пор, как мы виделись, это я и во сне помнил и радовался встрече. Он стоял перед высоким домом, на нем была черная шляпа и черный в полоску пиджак, в руках он держал сигару.
«Хаим, как ты, брат?»
Он улыбнулся, затянулся сигарой, выпустил дымок и сказал: «Хуй ты». Это было так неожиданно и обидно, что я проснулся, даже не успев ответить.
На другой день я узнал от надзирателя, что в лагере новый начальник по режиму. Вечером я увидел его из окна. Фуражка на нем была надвинута почти на глаза, шел он быстро, выпрямившись, четверо подчиненных почти бегом следовали за ним. В мастерской в это время был один из зэков с сапогом на починку, он внимательно следил за ним глазами, потом сказал: «Слишком молодой для такой должности».
После этого прошло две недели, ничего особенного не происходило, я был спокоен. До освобождения мне оставалось год и семь месяцев, в мыслях я уже строил планы на будущее, больше похожие на мечты и почти всегда связанные с золотом, спрятанным под камином в Краснодаре.
Еще через две недели, утром, я и работать не начал, дверь открыл мой русский друг. Я удивился, что он пришел так рано. Он был не в духе, оказывается, поздно ночью новый начальник по режиму устроил обыск в их бараке. Изъяли ножи, заточки и полные бутылки спирта.
– Сто человек раздели, и пять часов мы так и простояли. – То, что он сказал под конец, показалось мне странным: – Тот твой рисунок висел у меня на стене возле кровати. Начальник по режиму долго смотрел, потом спросил: «Это кто нарисовал?» Я сказал, что это твой рисунок. Он снял его и унес.
Я задумался. Неужели так понравился? Я не видел ничего опасного в этом, но почему-то стало не по себе.
– О чем еще он тебя спросил?
– Когда ты нарисовал его и где ты сейчас.
За это время пришел второй сапожник, и мы взялись за работу. Мой кореш помогал нам до полудня, потом сказал:
– Мне нехорошо, пойду посплю.
Вскоре после этого пришел лейтенант и увел второго сапожника в комендатуру. Такого еще не случалось, это было очень странно. Через три часа он вернулся.
– Что им надо было? – спросил я.
– Ничего.
С ним явно было что-то не так. Он сел и стал работать. Я чувствовал – что-то произошло, и, может быть, это касается меня. «Да в чем же дело?» – запаниковал я, правый глаз начал дергаться.
Вечером, оставшись один, я распахнул дверь, зажег свет и стал подметать пол. Через некоторое время во дворе появился Арутин, зашел и остановился у стола.
– Знаешь, где я был? – Он выглядел потерянным и испуганным.
– Где?
– В комендатуре у нового начальника по режиму, – он сглотнул, – о тебе спрашивал, откуда, говорит, знаешь его?
Веник чуть не выпал у меня из рук.
– Я сказал, что познакомился с тобой в Краснодаре. Потом он спросил, знаешь ли ты грузинский. Ответил, что при мне ты никогда слова не сказал по-грузински, но утверждать не берусь, откуда мне знать. Как думаешь, в чем дело?
Я не смог издать ни звука, пожал плечами.
– Пригрозил, если врешь – за яйца подвешу.
«Да кто же этот новый начальник по режиму?» – тяжело стучало в голове.
– Ноги моей здесь больше не будет, – сказал Арутин и ушел.
Я закрыл дверь и присел на
