работу в мастерскую, из-за этого у меня со вторым сапожником начались нелады.
– Заявим в администрацию и потребуем нового помощника, – сказал он.
Но не смог меня уломать, в конце концов сам пошел и пожаловался, но у него ничего не вышло, я не подтвердил его слов:
– Не знаю, с чего он взъелся, работает человек честно.
Сказал бы я другое, моего кореша опять послали бы на валку деревьев, конечно, я не мог с ним так поступить. Когда он перебрался в другой барак, я пошел к заместителю коменданта и попросил: «Раз мне часто приходится работать до поздней ночи, может, разрешите и спать там же, в цехе». Не очень надеялся, что он согласится, но он кивнул: «Ладно, напишу приказ». И я, довольный, ушел.
Матрац и одеяло ночью я стелил у стены на пол, утром скатывал и клал подальше, садиться на них не позволял никому, кроме моего русского кореша. Тот стал правой рукой «авторитета», часто приносил мне сигареты и консервы. Однажды принес бутылку водки, половину я дал выпить второму сапожнику, но все равно не смог его задобрить. Опьянев, он заявил: «Знал бы ты, как я тебя презираю».
Манушак к тому времени снилась мне уже редко, а когда снилась, я не сразу ее узнавал. Она не говорила ни слова, смотрела на меня, и спустя некоторое время ее лицо начинало бледнеть, стираться и исчезало. «Как она, жива ли? Что с ней происходит, как она живет?» – переживал я. К тому времени я испытал столько страхов, тоски, отчаяния, что они подточили мое здоровье и психику. Случалось, у меня рябило в глазах, и я забывал, где я и кто я. На первых порах сознание быстро возвращалось ко мне, всего через несколько минут, но чем дальше, тем на большее и большее время я стал отключаться. Ясно было, если так продолжится, меня не ждет ничего хорошего.
34
До освобождения мне оставалось два года и семь месяцев, когда однажды в цех зашел среднего роста лысый арестант. Поздоровался, поднял ногу и показал рваный сапог.
– Выйдет из этого что-нибудь? – спросил он.
– Дай-ка.
Я уже взялся за дело, как вдруг услышал грузинскую речь:
– Парень, ты, случайно, не Джудэ?
Испуганный, я уставился на него, не издавая звука: «Кого это нечистая принесла?»
Он сказал сам:
– Я Арутин, брат Рафика. – Он так изменился, я еле узнал его. – Не помнишь Рафика, которому горло перерезали?
Мы были одни, второй сапожник отправился в столовую за обедом, но я все же поднес палец к губам и шепотом сказал ему:
– Мы не знакомы, парень, ты не знаешь, кто я в действительности, а не то меня расстреляют.
Он не удивился, внимательно оглядел меня и затем кивнул:
– Ясно.
Я дал ему сигарету.
– По правде сказать, не знаю, радоваться или горевать по поводу твоего появления, – сказал я.
Он заметил, что у меня тряслись руки, и смутился:
– Успокойся, за кого ты меня принимаешь? Я – могила.
– Сколько времени ты уже здесь?
– Два месяца будет.
В Тбилиси он мельком слышал мою историю. Майор Тембрикашвили говорил: «Из России пришли сведения, что он убил солдата, украл золото с завода и сбежал. Если кто его здесь увидит и сообщит мне, получит в подарок двести рублей».
– Так что суки в квартале ждали тебя с нетерпением, но ты не появился.
– Солдата другой убил, а на меня повесили. Я не мог доказать свою правду, что оставалось делать? Сбежал. А про золото – все вранье, ничего подобного не было. Не знаю, зачем ему понадобилось это говорить.
– А сюда как попал?
Я рассказал историю с паспортом:
– Вот так теперь мои дела, сижу вместо другого.
Арутин усмехнулся.
В открытую дверь я увидел, что сапожник возвращается из столовой, и опять поднес палец к губам. Когда тот вошел, я сказал:
– Этот человек – мой старый товарищ, было время, в Краснодар из Грузии привозил вино и продавал там.
– Хорошие были времена, – улыбнулся Арутин.
Сапожник неприязненно глянул на него, поставил полную баланды кастрюлю на маленький стол, достал из шкафа тарелку и ложку, повернулся к нам спиной, сел и начал есть.
Арутин курил сигарету и смотрел, как я работаю. Под конец, когда я подал ему сапог, он оглядел его с недоверием:
– Пойдет? Что-то ты быстро управился.
– Пойдет, – ответил я и встал. Мы вышли во двор и сели на длинную лавку под деревом.
– За что сидишь? – спросил я.
– За кражу, два года в Грузии отсидел, осталось еще шесть.
Вот что рассказал мне Арутин:
– Ну что мне сказать о твоем отце? Пока меня не арестовали, жив был, сидел чинил обувь. Хаим лет десять или двенадцать назад рванул в Израиль. И кто-то говорил, что оттуда он переехал в Америку и живет теперь там. Манушак как родила ребенка, так вскоре исчезла из квартала и больше не появлялась, во всяком случае, я ее не встречал.
– Мужа знаешь? Кто такой, что за человек?
– Мужа у нее и не было, незаконнорожденного ребенка родила.
– От кого родила, не знаешь?
Он ухмыльнулся:
– Этого, кажется, она и сама не знает.
– Как это?
– Когда умерла несчастная Сусанна, Манушак и ее брат Сурен остались на улице, но есть-то надо было, а работы никакой, детский сад сгорел, что ей оставалось делать – кто трешку покажет, с тем и идет. Помнишь, внизу, возле церкви, шлюхи жили, Лейла и Джигаро? Они ее приютили, но потом, вскоре после рождения ребенка, говорю же, она исчезла из квартала. Последний раз я ее в гастрономе видел, молоко покупала, такая была худая, еле узнал.
– Но почему на улице остались? У них такой дом был, с двором, что же случилось?
– Дом и двор бедная Сусанна заложила и на эти деньги повезла Сурена на лечение в Москву. Если б в Москве умели лечить сумасшедших, разве дела у русских шли бы так? Глупость сделала. Через год, когда они возвращались, она в поезде умерла, у нее сердце разорвалось. Сурен и Манушак не смогли вернуть взятые под залог деньги, откуда бы они их взяли? Вот и остались на улице. Сурен целый год спал возле парикмахерской на скамейке, не хотел уходить оттуда, стал очень агрессивным, и новый парикмахер упек его в дурдом, наверное, он и сейчас там.
Сердце гулко стучало.
– Когда это произошло? – спросил я.
– Да лет десять будет.
Я опустил голову, мои сердце и нервы пришли в исступление от беспомощности, злости и, наконец,
