путевке комсомола, другие от тоски, а третьи действительно, чтобы выдвинуться или еще по каким-либо частным соображениям.
— Это вы про Плетнева?
— Относительно выдвижения? Нет! — убежденно сказал Черкашин. — У Плетнева много отрицательных черточек, но я уверен, что он не карьерист.
Николай посмотрел на Черкашина внимательно и не уловил в его лице ни тени улыбки. Наоборот, серьезное выражение стало чуточку грустным. И Николаю показалось, что Черкашин, может быть, даже жалеет Плетнева. Но, проследив за его взглядом, догадался, что грусть вызвана чем-то иным: Черкашин смотрел на миловидную женщину, сидевшую рядом с начальником мастерских.
Николаю понравились ее темно-карие глаза, длинные ресницы, черные локоны, обрамляющие тонкое смуглое лицо. Было на ней какое-то красивое платье. Николай давно заметил, что если сразу нельзя запомнить наряд женщины, значит одета она, несомненно, красиво, к лицу. Фигура у нее была тоненькая, хрупкая. Сидевший с ней рядом Сергей Сергеевич, большой, с крупными, грубоватыми чертами лица, казалось, подавлял ее одним своим присутствием. Но при внимательном взгляде было видно, как Сергей Сергеевич хотел быть меньше, чтобы рядом с нею не казаться таким большим. Ухаживая за своей соседкой, он низко склонялся к ней, осторожно поворачивался, боясь задеть ее локоны.
Да, она была красивой, Николай признал это сразу. Но она не вызывала в нем такого настроения, смешанного с грустью и удивлением, какое вызвала в Черкашине.
Женщина, должно быть, почувствовала долгий взгляд Черкашина, оглянулась и слегка кивнула ему. При этом чуть улыбнулась.
Черкашин вздохнул и сказал Николаю:
— Пойдемте к столу…
В зале становилось все более шумно. Секретарь парткома Кузнецов поднялся для второго тоста.
— Выпьем за новые цехи и объекты нашего завода! — Он приподнял густые широкие брови, тронул усы молодцеватым веселым движеньем, крикнул: — Ура!
Есть такие люди, которые чувствуют себя везде как дома — без напряжения, свободно, говорят, не особенно выбирая слова, но всегда говорят их вовремя, всегда удачно. Таким был и Кузнецов. Всякий раз он казался иным — в зависимости от обстановки — и никогда не изменял себе, оставался спокойным, уравновешенным.
Черкашин выбрал среди бутылок самую узкую и высокую, предложил Николаю:
— Не хотите ли коньяка — без всяких тостов? Или лучше — каждый за свое? — и, подняв рюмку, посмотрел сквозь ее коричневое лучистое стекло все в ту же сторону.
Николаю очень хотелось расспросить Черкашина… ему вспомнилась краснощекая толстушка Фаня, ее признание, насмешка Плетнева. Может быть, эта женщина и была соперницей неудачливой в любви Фани. И все же Николай постеснялся…
Черкашин не мог усидеть на месте и вышел из-за стола. Нечаев окликнул его, подозвал, познакомил с американцем.
Мистеру Иксу было приятно пожать руку русскому инженеру. Он так и сказал. Инженеры всегда поймут друг друга, где бы они ни родились. Их объединяет нечто большее, нежели флаг нации. Их объединяет дело. Знай свое дело — в этом пафос жизни.
— Не так ли, мистер Черкашин?
Черкашин пожал плечами. Спорить ему не хотелось, и он улыбнулся из вежливости.
— Я пью за инженера! — продолжал возбужденно американец. — За его бесконтрольную власть на производстве!
И мистер Икс поднял бокал.
Все с той же улыбкой Черкашин слегка покачал головой.
Американец посмотрел на него удивленно, а потом вдруг рассмеялся.
— Прошу извинить! Я забыл, в какой стране нахожусь. Это все — вино.
Черкашин поклонился и отошел.
Мистеру Иксу показалось, что русский инженер чем-то озабочен, но директор постарался разуверить его.
— Просто устал человек.
Черкашин пошел к Николаю. Было приятно помолчать в обществе этого молодого парня, который понимает его настроение и ни о чем не расспрашивает. Но рядом с Николаем сидел теперь Алексей Петрович. Черкашин помнил старого мастера, помнил неудавшийся разговор с ним; волей-неволей пришлось бы продолжать его, но сегодня этого не хотелось. Сегодня хотелось думать и говорить о другом. Тем более, что в середине зала, в огромном квадрате, образованном столами, появилась первая пара танцоров, зазвучала мелодия вальса. Беззвучно подпевая легкой грусти, затаившейся в душе, Черкашин направился в другую сторону, сделав крутой поворот. Алексей Петрович сказал сердито:
— Обиду не забыл… Интеллигент — да и все!
Николай засмеялся.
— Дядя Алеша, сколько вам лет?
— Пятьдесят нынче стукнуло. А что?
— А ему тридцать пять.
И Николай кивком показал, куда направился Черкашин. Алексей Петрович понимающе улыбнулся.
— Ну, если так… тогда другое дело. — Он закурил и, нарочито хмуря брови, спросил: — А чего же ты со мною, стариком, задержался? Тебе и бог велел!
— Успеется!..
Черкашин остановился возле колонны и украдкой поглядывал на Сергея Сергеевича и его соседку. Громов заметил эти беспокойные взгляды Черкашина и что-то сказал женщине. Она улыбнулась, встала. Черкашин шагнул ей навстречу.
— Софья Анатольевна, здравствуйте! — сказал он, краснея и подхватывая тонкую, нежную, почти безвольную руку.
— Вы ведете себя ужасно! — сказала она, стараясь дать понять, что лишь из любви к нему делает этот дружеский выговор. — Вы должны знать, я выхожу замуж.
— Догадываюсь, — с грустной улыбкой проговорил Черкашин. — Так неожиданно!
— Надеюсь, вы не будете сердиться на меня. Видите, какой он, — продолжала все в том же шутливом тоне Софья Анатольевна. — Попробуйте такому отказать. Убьет! — Она оглянулась и позвала Сергея Сергеевича улыбкой. — Ведь вы знакомы.
Громов поспешно встал, едва не опрокинул стул, подошел и молча потряс большой мясистой рукой тонкую, нервозную руку Черкашина.
— Если бы не Александр Николаевич, — пояснила Софья Анатольевна, — я потерялась бы здесь два года тому назад, когда приезжала на практику. Он был моим провожатым и добрым наставником.
Черкашин смущенно кивнул.
Сергею Сергеевичу показалось несколько подозрительным смущение Черкашина. Не было ли чего между ними? Очень свободно могло быть. В такую хоть кто влюбится. Даже и такой долговязый. И все же Сергей Сергеевич решил, что будет правильно и даже удачно, если он оставит их вдвоем. Пусть не думает — Громов не из тех, не боится. Да и обиды не помнит. После блюминга ему нашлось дело на другом участке. А теперь вот получил повышение…
— Пойду к своим ребятам на минутку. А то неудобно, за целый вечер ни разу не подошел, — сказал он, увидев Николая.
Глядя вслед тяжело шагающему Громову, Черкашин спросил:
— Что вас заставляет?
— Не кажется ли вам бестактным подобный вопрос? — с прежней шутливой улыбкой спросила Софья Анатольевна. — Очевидно, чувства… Я как будто никому не делала признаний до этого, никому не давала обещаний… насколько я помню.
Черкашин смутился еще больше.
— Да и мне, — продолжала Софья Анатольевна, — тоже никто, кроме Сергея Сергеевича, не делал признаний. — И засмеялась: — Он не заставил себя долго ждать.
— Что вы хотите сказать этим? — краснея, спросил Черкашин.
— Александр Николаевич! Я вас не узнаю! Вы
