нее ведь тоже иногда приходили такие матери, тогда стены дрожали от хохота.
Намдыгма Будаева вошла не робко. Щеки у нее были свежие, румяные, глаза умные и серьезные, у губ лежали крылатые изгибы улыбки… Такая улыбка появляется у очень счастливых людей и не на миг, а остается у них на всю жизнь. Все в комнате посмотрели на нее с теплой лаской, подумали, что есть же среди мужчин такие подлые обманщики: обещал, наверное, хорошую жизнь, счастье, любовь и дружбу, а когда девушка стала матерью, отвернулся… Все удивлялись и радовались, что она смело стояла перед зайсаном, и в ней не было видно ни стыда, ни подавленности. Самая молодая, самая красивая мать нашего улуса гордо стояла перед зайсаном. Неужели он и над ней станет потешаться? Немые вопросы застыли у внимательных, прищуренных глаз, жадные уши насторожились, на лицах зашевелились напряженные узелки морщин.
Намдыгма сама подошла к столу. Под ситцевым платьем у нее то поднималась, то опускалась высокая грудь, она, наверное, только что кормила своего сына. Она, которая совсем недавно беспечно бегала с подругами и целые ночи пела на ёхоре, теперь ни о чем другом не думала, кроме своего сына, всем своим существом тянулась к его теплой колыбели.
Секретарь вытащил толстую книгу, зайсан, будто не узнавая, уставился на Намдыгму.
- Ну, как твоя фамилия?
- Разве вы не знаете мою фамилию?
- Полагается спрашивать. Вы не перед Рыгдылом Ринчиновым, перед законом стоите.
- Ну, раз полагается, моя фамилия Будаева. Намдыгма Будаева.
Дальше пошли обычные анкетные данные. Она отвечала громко и ясно.
- Вы по какому делу пришли?
- Чтобы занести в книгу сомонного Совета моего сына.
- Сына? У вас есть сын? Когда он родился, как зовут?
- Да, у меня сын, я назвала его Оюун Белиг. Ему двенадцать дней.
Все в комнате напряженно ждали, что будет дальше.
Неужели зайсан станет мучить ее вопросами? И неужели найдется человек, который станет смеяться над нею и над ее ребенком, что живет на свете всего двенадцать дней? Так думали одни, а другие просто удивлялись ее храбрости. Кое-кто приготовился хохотать, кое-кто недоумевая, зачем все это происходит и зачем вообще надо записывать ребенка в какую-то книгу - записывай или не записывай, все равно будет жить, если не больной, не хилый…
- Как фамилия отца вашего ребенка? - как ни в чем не бывало спросил зайсан. Таким равнодушным голосом он мог спросить у кого-нибудь, сколько сейчас времени или почему ты не пришла на собрание?
Намдыгма помолчала немного. В комнате было совсем тихо, люди, кажется, перестали дышать… Намдыгма подняла на председателя глаза, ставшие вдруг грустными, задумчивыми, и попросила:
- Запишите сына на мою фамилию…
- Как это? - притворно удивился зайсан. - Всякий ребенок носит фамилию отца, а не матери. Вы не шутите, здесь не такое место, чтобы шутки шутить…
Намдыгма поняла, что ей не отвязаться от оскорбительных вопросов зайсана. Она подняла голову, и все увидели, что в ее глазах блеснул задорный и решительный огонек. Опережая новый вопрос, она спросила сама:
- Отца ребенка обязательно надо назвать?
- А как же иначе? Или он просил не называть, и вы ему пообещали? Да? Но это все равно, перед законом все же придется ответить, кто отец ребенка.
- Что ж… Если надо назвать отца, я назову…
- Ну, ну…
- А может быть, не называть?
- Нельзя, закон… Да побыстрее!
- Ну, что ж… Тогда я при всех скажу, что вы, зайсан, отец моего ребенка. Можете записать его на свою фамилию.
В комнате все замерли от неожиданности. Все понимали, что этого не могло быть, зайсан и Намдыгма далеки друг от друга как небо от земли… Всем нестерпимо захотелось расхохотаться, они с трудом сдерживались. Зайсан сидел с открытым ртом, как оглушенный…
Люди взглянули на самого старшего в улусе - на Шагдыр-бабая: если он засмеется, значит, смех будет безгрешный, правдивый. Тот почти неслышно хихикал, открывая свой беззубый рот, обрамленный совсем белыми, седыми усами. И тут грянул оглушительный, раскатистый хохот. Смеялись все, кроме побагровевшего зайсана, хохотали долго и радостно. Намдыгма же по-прежнему стояла перед столом спокойная и гордая. Она знала, что ни один человек не поверит ее выдумке.
Когда смех чуть поутих, зайсан тяжело грохнул ладонью о стол и прохрипел, как больной, взывающий о помощи:
- Ты, ты… Дура… Издеваешься надо мной? Напраслину мелешь?… Да я тебя… Я зайсан, у меня круглая печать Советской власти!
Намдыгма с достоинством улыбнулась:
- Я верю, что у вас за пазухой лежит круглая печать, а что вы зайсан Советской власти, я не верю…
- А кто же я, по-твоему? - остолбенел Рыгдыл Ринчинов. - Волостной начальник? Или зайсан старой степной думы?
- Не знаю… Если вы и правда советский зайсан, вам должны быть известны книги Ленина… Ленин запретил смеяться над матерью и ее ребенком. Вам от меня еще что-нибудь нужно?
- Нет, нет… Ничего не нужно. Уходите… Идите, идите… - пробормотал зайсан.
Намдыгма, гордая и прямая, со своей сияющей крылатой улыбкой оглядела блестящими глазами всех, кто был в сомонном Совете, подошла к двери, неторопливо открыла ее и вышла. Она так осторожно закрыла за собой дверь, будто в комнате остался больной или спящий.
Когда под ее ногами проскрипели все семь ступенек крыльца, в комнате снова взорвалась та бомба смеха, которую давно зарыл в этом доме зайсан… Впервые здесь смеялись не над девушкой, сгоравшей на тихом огне стыда, не над смущенными наивными молодоженами, а над самим незадачливым зайсаном, которому эта тихая молодая мать навсегда заткнула хохочущий рот. Намдыгма избавила от мук и стыда многих, кто после нее придет в этот дом.
В тот день поздним вечером Рыгдыл Ринчинов пришел к своему молодому секретарю. Он был удручен, долго сидел молча. Потом спросил:
- У тебя есть те книги, о которых она при всех говорила?… Ну, где Ленин запретил над ними шутить?…
Рыгдыл Ринчинов и еще кое-кто из сидевших тогда в сомонном Совете увидели в поступке Намдыгмы Будаевой лишь бойкую выходку. Они в ту пору многого не понимали…
То, что произошло в Ара-Халзатском сомонном Совете, объяснялось не тем, что Намдыгма Будаева была зубастая и языкастая… Нет, дело было куда важнее! В тот день в улусе впервые зазвучал голос новой женщины, сумевшей постоять за свою честь, голос женщины, которую советский строй поднял на небывалую, невиданную высоту.
