выходным дням, привозит, что мне нужно. А много ли мне надо? Зеленый кирпичный чай да муки на саламат… А он все время обо мне думает, все время заботится. И дров наколет на целый месяц, и воды натаскает…
- Внуков у вас много?
- И внуки есть. Они в городе, внук и внучка… Я о них больше, чем о сыне скучаю…
- Хорошо, когда сыновья и внуки внимательны к родным старикам, - вставил я.
- Сын у меня и невестка, и внуки не только ко мне, ко всем знакомым и незнакомым внимательны, их все хвалят… Мой сын за всю жизнь никому зла не сделал, никому грубого слова не сказал…
Я видел, как она, маленькая, подвижная старушка, вся засияла, засветилась счастьем. Глаза вдруг стали добрые и улыбчивые, она словно помолодела. Мне было понятно: ведь родителям, у которых десять сыновей, надо поровну делить между ними ласковые слова. А если один-единственный сын, вся нежность только ему достается. Когда много детей, порой кажется, что вот этот сын лучше остальных, в следующий раз другой покажется умнее и добрее всех, а то вдруг увидишь, что одного боги наградили трудолюбием, второго - честностью, третьего - талантом, а четвертого ничем не одарили. А когда в семье один ребенок, то все в нем одном, и все родительские чувства - ему одному…
Старушка, рассказывая о сыне, все время смотрела на меня: внимательно ли я слушаю, разделяю ли ее радость, что ее сын такой хороший, заботливый. Я слушал внимательно и чувствовал ее немую благодарность за это… Как же, ведь совсем незнакомый человек с таким участием слушает о ее милом сыне! Старушке хотелось еще и еще говорить о своем Жалсане.
- Когда ему было двадцать лет, мы с мужем тревожились, какая жена ему достанется… Все боялись, что бестолковая попадется, злая… А видели бы, какая хорошая у меня невестка! Если зайдете к ней, она не станет про все выспрашивать, как я у вас выспрашивала, а сразу усадит за стол, угостит всем, что есть. Так и не узнает, кого кормила, доброго или худого человека. Вот она какая у нас!
- Почему же вы, бабушка Норжимо, не живете с ними?
- Лето здесь доживу, а зимой к ним переберусь. У них там людно, а я не привыкла. Я там ни к чему не привыкла: выйдешь на улицу - не ту гору увидишь вдалеке… Не с теми соседками встретишься, с которыми всю жизнь прожила… И дом этот жалко… Ну да сын на машинах дом туда перевезет, поставит возле своей избы…
Она говорила открыто, сердечно, ничего не тая. Я сидел у стола, она примостилась у печки, то и дело подбрасывала в нее мелконаколотые дровишки - не для тепла, а чтобы было светлее, в избе одна семилейная керосиновая лампа… Изба не перегорожена, посередине стоит темная, давно не беленная печь, в углу темная божница с почерневшими бронзовыми фигурками богов, у стены два сундука с вылинявшими узорами, низкая деревянная кровать.
- Может, вы сильно устали с дороги? Я постелю…
Она застелила мне железную койку, на которой спят, наверно, ее сын Жалсан и невестка, когда приезжают проведать старуху.
- Вы промерзли, не заболели бы ночью, - проговорила она обеспокоенно. - Промокнуть в степи под дождем опасно…
- Не тревожьтесь, бабушка Норжимо… Летний дождь, ничего не сделается.
- Всякое бывает, - возразила старушка. - Иной раз летний дождь бывает хуже, чем зимний мороз… Смотря кому, конечно, - люди же разные…
Она снова села у печки и продолжала:
- Моему сыну Жалсану было тогда лет пять-шесть. Однажды летом он с ребятишками убежал к речке, далеко отсюда. Набродились по ледяному болоту, и там их застал ливень… Ветер поднялся и холодный дождь… Мы перепугались, бросились искать своего Жалсана. Встретили на полпути, а он мокрый и дрожит, зуб на зуб не попадает. Дома завернули его в овчинное одеяло- не может согреться. Даем горячего молока, чаю - не хочет. Тело все холодное как лед. А потом вдруг весь раскраснелся и стал метаться в жару… Мы с мужем не знали, что делать, куда бежать, кого звать… А сын стонет, плачет, нас от себя не отпускает… Это давно было, лет, однако, сорок пять - сорок шесть назад или чуть больше. Мы с мужем тогда молодые были, бестолковые… Жалсан наш первый ребенок, он никогда до этого не болел, мы даже не знали, что дети могут так пугать родителей… Растерялись, суетимся, а тут собака залаяла: у крыльца остановилась запряженная пара лошадей, с телеги слезли двое каких-то русских, попросились на ночлег… А нам не до них. Муж так и сказал, что нам не до ночлежников, у нас сын заболел. Ищите, мол, другое место… Тот, который был помоложе, худой такой, обросший, принес с телеги мокрый кожаный чемодан, разделся, вымыл руки, вытер длинным белым платком, погрел их у печки и взял Жалсана вот за это место, у кисти… Теперь-то я понимаю, он пульс проверял, а тогда не знала зачем… Потом достал из чемодана трубку, какими нынешние доктора выслушивают больного спереди и со спины… И он тоже выслушал нашего Жалсана… Вытащил из чемодана бутылку и стал чем-то жидким натирать ему тело. Долго тер его руками, особенно грудь… Еще что-то делал, чего и не надо было, даже иголкой уколол. Я испугалась, и муж тоже…
Тот доктор молодой был, только сильно зарос щетиной… Очки у него были маленькие… Тощий был, худой… Шея завязана белой тряпкой. Пальто было черное, он его у печки повесил, от него пар пошел. Шляпа тоже черная. Я взяла в руки и подумала: «Ой, какая тяжелая…» А она же мокрая была! Мы не спросили, что за болезнь у нашего сына, чем он его лечит… Тот доктор долго сидел рядом с Жалсаном, отошел только тогда, когда Жалсан открыл глаза, стал улыбаться. Мы ни о чем тогда не догадались, даже не подумали, что доктор тоже промок, ему холодно, он сам может заболеть… Вот какие бестолковые были. Пришли в себя, только когда сыну стало легче, спокойнее, не знали, чем угостить доктора, куда посадить, как его отблагодарить. А он сам, видно, простудился после того ливня и кашлял, пил горячее молоко с каким-то лекарством…
- Откуда же он ехал?
- Не знаю, издалека, однако. Он говорил, но мы сразу забыли название незнакомое. Он, наверно, к родным ехал, со службы, что
