С благочинным Кире пообщаться толком не пришлось — он как раз появился за матушкой, на Киру посмотрел мельком, махнул Паисию и они укатили в темень.
— В дом пожалуйте, как съездили? — обратилась матушка к Кире и Сергею. — Как раз поужинаем, чем Бог послал.
В доме было натоплено — уже в сенцах чувствовался этот жар. Матушка рассаживала за стол, а застенчивая девушка, повязанная платком, тут же ставила перед всеми тарелки с борщом.
— Ну как, — спросил батюшка, наскоро сотворив застольную молитву, — повидали наше чудо?
— Повидала, — отрываясь от борща, ответила Кира.
— Сейчас вот здесь закончим, там начнем. Ну ведь как можно бросить? Не сюда же его тащить? Погост ведь там.
— Так людей-то нет, — возразила Кира.
— Найдутся люди. Дорогу сделаем. Сейчас все вон кредитов понабрали, машин понакупали. Буду и здесь, и там служить. На службу приезжают, — он мотнул головой на стену, за которой был Спасский храм, — места нет машину поставить. Так все раскатают, особенно в такую вот погоду, только гравий и сыплю. Хоть асфальт клади.
Неожиданно батюшка удалился из-за стола в другую комнату и вернулся с гитарой.
— Моя обитель дорогая, — запел тихонько он, перебирая струны, — в тебе любовью всяк покрыт. Намоленная, неземная, столпом пред Богом предстоит.
Кира перестала было жевать, но матушка знаками дала ей понять, что это не имеет значения. Необыкновенный концерт длился довольно долго. Духовные канты батюшки носили назидательный характер, предостерегали от грехов и призывали к смирению. Исполнитель обладал приятным, чуть надтреснутым тенором. Когда он отложил гитару, Кира хотела было расспросить его о его жизни, но он опередил ее:
— Я в Институте мозга у Натальи Бехтеревой работал, — сообщил он. Сказал еще, что после внезапной и тяжелой болезни обратился к вере, но в подробности вдаваться не стал. Матушка преподает русский язык и литературу в местном педагогическом училище. Дети уже взрослые, учатся в Петербурге.
— А есть сейчас в России старцы? — неожиданно для себя самой спросила Кира и добавила уже тише: — Которые все на свете знают.
Батюшка задумался. Какая-то надежда на удивительное открытие, зародившаяся у нее после поломки машины, не только не покинула ее, но и усилилась, и она с нетерпением ждала ответа отца Геннадия. С деревянных стен с фотографий в рамках на нее смотрел и сам отец Геннадий, и множество каких-то пожилых мужчин монашеского облика, и ей показалось, что случись ей сейчас поговорить с одним из них, то она бы свято поверила всему, что бы тот счел нужным ей открыть.
— А вот это чьи фотографии? — указала Кира на стену.
— Эти? — обернулся батюшка. — Это схиархимандрит Макарий. Тот самый, что возрождение Оптиной предсказал. Да и много еще чего.
Матушка, которую звали Ольга, молча стояла, прислонившись к притолоке, и, плотно сомкнув губы, внимательно смотрела на Киру. Как-то по-женски она видела, что Киру гнетет что-то и видела нежелание мужа откликаться на этот неявно выраженный зов. И действительно, он снова взялся за свою гитару.
— Лень писать, лень читать, лень для Бога прозревать, — спел батюшка, — лень творить молитву, лень продолжить битву. Лень любить, лень прощать, лень пороки укрощать — лучше на подушке доедать ватру-ушки.
Неожиданно он отложил инструмент и обратился к Сергею, дотоле скромно вкушавшему угощение и не мешавшему ни беседе отца Геннадия с Кирой, ни его исполнительскому искусству.
— Нет, ты послушай меня, — глаза его зажглись каким-то принципиальным огнем. — Он что делает, а? Его надо остановить!
Сергей, склонившись над тарелкой, сосредоточенно и как бы виновато молчал.
— Кого надо остановить? Почему остановить? — вмешалась Кира и сама испугалась своей смелости.
— Потому что он девушек в Турцию продает, местных девушек отправляет за границу, — торопливо объяснил ей батюшка и снова принялся гневно убеждать Сергея:
— Это мерзавец, настоящий негодяй! Его надо остановить!
— Как же остановить, батюшка? — неуверенно пробормотал Сергей. — Традиционными способами, что ли? Или как?
Такой вопрос неожиданно поставил в тупик и самого отца Геннадия.
— Надо найти средство, — молвил он наконец, и Сергей погрузился в глубокую задумчивость.
Резкий, тревожный звук дверного звонка отвлек, прервал этот разговор. Матушка ввела в комнату какого-то смущенного паренька, и они с отцом Геннадием удалились куда-то вглубь дома.
— Идут люди к батюшке, — прокомментировал Сергей, — и днем и ночью.
Но задумчивая рассеянность не покидала его полноватого лица, которое даже как-то покраснело.
— Да-а, загадал вам батюшка загадку, — осмелилась подать голос Кира.
— Ох, искушение, — вздохнул Сергей и поднял на Киру глаза, в которых проглянула неподдельная мука. — Зло ведь злом не искоренишь.
— Но есть же тогда милиция, наверное. Если все об этом знают.
— Да есть-то она есть, — неопределенно произнес Сергей и спросил вдруг:
— А какая, по-вашему, главная добродетель?
— Думаю, что смирение, — немного помедлив, ответила Кира.
— Смирение — это великая добродетель, — согласно кивнул он. — Но есть одна, которая еще нужнее и главнее.
Некоторое время он выжидательно смотрел на Киру, и она наконец сдалась.
— Рассудительность.
Кира принялась обдумывать это несколько неожиданное заявление.
— Это каноническое мнение? — уточнила она.
— Это мне в монастыре сказал монах один, Илья… Вот в Старом Почепе, недалеко тут от нас, проституцию извели недавно, ну, мамок там, сутенеров — всех закрыли… Ну, посадили, в смысле. Хорошо вроде… А девочки все из неблагополучных семей: у кого родители пьющие, у кого вообще их нет. Сидят по домам злые на оперов, заработать негде им теперь.
— Ну, — заметила Кира, — здесь-то немного другая ситуация.
— Другая, — подтвердил Сергей и вздохнул еще глубже. — А умом раскинуть все равно надо… Ну да чего голову ломать, Господь управит.
* * *
Кире постелили в отдельной крохотной горнице с таким обилием перин, что страшно было залезать на кровать из-за опасения непременно сверзиться вниз с этой стопки. Но перины послушно утонули под тяжестью тела, и Кира устроилась. В окошко ей был виден ствол толстенной, богатырской березы, и черная капа, прилепившаяся как раз на уровне окна, казалась гигантской улиткой. По мере того как дрема овладевала ей, Кире казалось, что улитка эта передвигается по стволу то ниже, то выше, и даже мерещились ей шевелящиеся рожки. Где-то в доме тикали ходики, и их отчетливый звук только усугублял тишину. Было душно, жар натопленных печей стоял крепко, как мороз. В небе, сколько было видно Кире, происходили какие-то движения, и иногда полная луна, похожая на антоновское яблоко, скакала в черных космах туч. И оттого что луна была похожа на яблоко, Кире казалось, что весь дом пропитан пряным запахом свежих, выстуженных яблок. «Пряный запах яблок, — мерцала у нее вялая, ленивая мысль. — Пряная какая осень!»
Заснуть окончательно у нее не получалось. То ей казалось, что где-то в вязких полях разворачивается автомобиль и свет его фар равномерно, угловато скользит по стенам комнаты. То ей вспоминался Кашгар, особенно почему-то коврик, который они купили с Алексеем, и вспоминался его узор, изображавший сказочное дерево жизни Ним, а сама она себе казалась волшебной птицей, знающей нечто такое, что можно знать, чем можно обладать только сидя на дереве жизни, цепко зажав костистыми лапами одну из его ветвей. Кире хотелось свободы и полета, ей хотелось разжать лапы и оторваться от дерева жизни, но ничего не выходило из этой затеи, и она по-прежнему владычествовала в кроне, и с тем особенным оттенком страха, который ощутим только во сне, к ней приходила мысль, что она всего лишь узор на ковре и никуда ей не взлететь, а до века слушать тихий говор розовых веток, и сама в конце концов становилась этой мыслью.
И только перед самым уже рассветом она забылась коротким сном, который хотя и был отягощен сновидением, все же освежил ее и дал ей силы пережить следующий день. Ей вдруг приснилась белка, которую они с Алексеем видели летом в вольере у церкви в Крылатском, когда встретились первый раз после его приезда. Белка была какого-то необычного размера; больше похожая на крысу, чем на белку, она крутилась в колесе, но останавливалась то и дело и смотрела тогда на Киру цепкими, пытливыми, чуть припухшими, чуть раскосыми глазками, похожими на слюдяные бусинки, и Киру томил этот взгляд странного существа, а когда оно снова начинало движение в колесе, колесо раскручивалось все быстрее, и быстрее, и быстрее, и ось его начала наконец скрипеть, скрипеть, металлически скрежетать, и не было способа изгнать из сознания этот резкий, настойчивый и неприятный звук…
